Чтобы приблизиться к нашему повествованию, следует также вспомнить, что, именно становясь рыцарем, средневековый воин должен был во время своего посвящения клясться не только защищать немощных и слабых (обязательство, которому не подчинится никакой другой солдат в иной исторический период), но и уважатъ неизвестного до той поры противника. В свое время Цезарь, победив галлов, приказал вести за своей колесницей закованного в цепи Верцингеторига,[15] которого затем задушили в тюрьме. Рыцарь же, наоборот, возвел в правило (конечно, не раз нарушаемое) не добивать упавшего на землю врага. И более того, он считал делом своей чести обходиться с врагом с чрезмерной вежливостью. «Война в кружевах» XVIII в., столь же кровавая, как и все войны, все еще состояла из разрозненных поединков, а не была общей и безымянной бойней, какими станут все вооруженные конфликты после наполеоновских кампаний: она будет последним проявлением рыцарского поведения в бою.
Существует еще одно свидетельство того, что рыцарство или, по крайней мере, рыцарь часто может склонить чашу весов в свою пользу, — это именно терминология. Именно о ней иногда забывают историки, когда идет речь об измерении нравственного значения эпохи. Можно понять, что сохранилось от благородных институтов, вникнув в смысл слов, оставшихся после них в языке. Рейтар — то есть всадник, ведь по-немецки это звучит именно «Reiter» — в XVI в. стал нарицательным именем самой грубой солдатни. Слово «буржуа», пользовавшееся известностью в XIX в., без сомнения, из-за промышленной буржуазии сегодня получило слегка пренебрежительную окраску, вероятно после чрезмерных притязаний крупных буржуа в начале XX столетия. Но сегодня еще скажут об исключительном человеке, что он — рыцарь, а об отважном, верном и преданном мужчине, что он обладает рыцарственным характером. Поколения, используя старинные слова, вкладывают в них современный смысл, то есть не тот, каким он был в самом начале, когда слово только стали использовать, но тот, который это слово получило за время своего существования, таким образом давая им право на дальнейшую жизнь. И рыцари прошлого, несмотря на тех из них, кто не был верен прекрасному рыцарскому идеалу, тем самым получают свое истинное вознаграждение.
Наконец, вновь отметим, что цивилизации могут проявиться в типе человека, по крайней мере, там, где они оставили место для индивидуальности: так, римский гражданин, гуманист Возрождения, дворянин века Людовика XIV и джентльмен викторианской эпохи являлись по очереди герольдами своего времени. Рыцарь же олицетворяет собой Средние века. Пусть другие читатели судят, выиграл ли человек или проиграл, пройдя путь от рыцаря, христианина и авантюриста, до английского джентльмена или англомана — конформиста, склонного к образованному эгоизму.
б) Европейские государства после рыцарства
Здесь труднее всего вынести какое-либо суждение. Действительно, чтобы оценить, насколько институт рыцарства оказался полезным или причинившим вред государствам, следует вначале выяснить, чего мы вправе ожидать от этих самых государств. Должны ли они постоянным давлением на свои народы и неизменным напряжением пружин нации все время стремиться к поражающему воображение величию? Наоборот, не нужно ли им пожертвовать всем ради людей, которые живут в их границах, поддерживают существование этих государств? Или, без сомнения мудро, они берут на себя тяжкий труд, неизменно стремясь к постоянно находящемуся под угрозой равновесию между национальным величием и простым индивидуальным счастьем?
Однако вплоть до конца XIX в. патриотизм, первоначально означавший верность одной династии, а затем ставший национализмом, часто близким к образу якобинства, который вошел в моду благодаря Французской революции, редко ставился под вопрос. Итак, если судить рыцарство по шкале исключительно любви к родине, то трудно не осудить его. Для этого есть две причины.
Во-первых, потому, что государствам всегда нужно опасаться сложившихся космополитических союзов. Поэтому государства были и будут в большей или меньшей степени враждебны к единой Церкви, к масонству, международным организациям профсоюзов, к финансовой олигархии, не имеющим национальных привязанностей, и даже к мировым учреждениям, таким, как почившая Лига Наций или существующая Организация Объединенных Наций. Враждебны, но, однако, до момента, когда один из этих могущественных космополитов не сумеет захватить реальную власть в одном из государств. Тогда оно не только соглашается с игом, но и помогает распространению принципов, которым с этого времени подчиняется. Так было во Франции с масонством до Первой мировой войны, а в случае с СССР это произошло с международным синдикализмом.
В Средние века государства, хоть до конца и не сформировавшиеся и поэтому менее подозрительные, когда дело касалось их суверенитета, все же могли ополчиться против рыцарства — института, существовавшего вне государственных законов и уклоняющегося от правительственной власти. В свою очередь, и отчасти из-за инстинктивного порыва, явившегося для него самого неожиданным, рыцарство было способно занять «антипатриотические» позиции (из-за буйной вспышки самых что ни на есть земных стремлений, в чем и заключается объяснение не одного мятежа рыцарей и держателей фьефов, которые по большей части восставали против средневековых суверенов) и сдерживать действия правительства, направленные на установление единого господства над жизнью нации. Рыцарство, являвшееся военным братством, с его христианским духом находилось над или, по крайней мере, вне единого государства, вне понятия «родина», а быть вне этого означало, ни много ни мало, выступить против своей родины, даже если отдать кесарю кесарево.
Не будем преувеличивать это скрытое или явное противостояние рыцарства и государства. Во времена, когда рыцарство переживало свой расцвет, члены этого института жили скорее ради того, чтобы раздавать мощные удары мечом и совершать подвиги, а не для воплощения изощренных политических замыслов против еще не твердо стоящего на ногах государства. И, во-вторых, если рыцарство являлось более вредоносным, чем благоприятным для государств, то как раз по причине этой тяги к впечатляющим сражениям и героическим деяниям, а не из-за стремления составлять политические заговоры.
Нужно ли здесь напоминать, как именно погибло французское рыцарство в первых крупных битвах Столетней войны? Опрометчиво, но яростно броситься на врага вопреки всем требованиям стратегии было в обыкновении у рыцарей. Эта бесполезная жертва становится вредной со времени, когда она, будучи символом доблести, опьянила этих бойцов славой. Последний отзвук подобной отваги ради отваги можно разглядеть в как доблестном, так и нанесшем вред поступке выпускников Сен-Сира 1914 г., поклявшихся и сдержавших клятву пойти в первую свою атаку в шляпе с плюмажем и в белых перчатках. Они стали прекрасной мишенью для врага. Известно также, что эта тяга к исключительному геройству, происходившая от поединков, где один лучший боец стремился одолеть такого же аса, привела к тому, что крестоносцы, в то время разделенные на кланы, потеряли свое христианское королевство на Ближнем Востоке, о чем мы сегодня часто вспоминаем, как о величественной и немного варварской легенде.
Сегодня полагают, что родина является только препятствием для развития человека; о рыцарстве можно судить, помня о том, что оно выступало против этой преграды: сдерживаемое вчера понятием нация, рыцарство вероятно появится и в будущем. Но рыцарство должно возродиться вне границ, отрицая понятие «родины». Но это, без сомнения, другая история, конец, который наступит еще не скоро.
* * *
Взвесив все основательно, следует признать, что рыцари были в Средневековье лучшими из лучших. Совершенных людей не бывает; нет и лучших людей, тех, которые вчера так же безупречны, как завтра, ибо человек является вечным пленником самого себя; но ведь на каждом из этапов неизменного возвратного движения человечества есть создания, признанные символами того, чему их время отдало свое предпочтение. Рыцарь является одной из этих значительных фигур, сохраненных историей в своем огромном альбоме, предназначенном быть предметом гордости всех людей.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Современное псевдорыцарство
Подлинного рыцарства не стало в XV в. Однако некоторые следы, указывающие на его существование, можно встретить и различить вплоть до начала XIX в. Затем волна народного возмущения, поднявшаяся из-за поистине наивного желания добиться всеобщего равенства, всколыхнувшая всю Европу с 1830 по 1850 г., стерла последние черты, оставшиеся от рыцарства. Сегодня, правда, встречаются еще сообщества людей с разным происхождением, заимствующие либо терминологию, либо некоторые из ритуалов исчезнувшего института, которые для человека, обращающего внимание только на внешний вид предметов, кажется, создают видимость дальнейшего существования этого воинского братства. Возникает вопрос: зачем это делается? Ностальгия, а скорее очарование тем, что можно назвать рыцарским духом, еще терзает современных молодых людей. И каких же? Для ответа на этот состоящий из двух частей вопрос можно последовательно рассмотреть:
