Добирались почти два часа. Мы обратили внимание, что окна в домах были оклеены бумажными лентами – крест-накрест. Однако с наступлением темноты улицы освещались, в домах тоже горел свет. Публика на улицах озабоченно суетилась, но выглядела вполне прилично. Очевидно, контрнаступление под Москвой подняло дух у людей, подумалось мне тогда. Пока мы бродили из магазина в магазин, нас четыре раза «захватывал» военный патруль. И каждый раз дотошно проверял документы, задавал глупые, как нам казалось, вопросы… Убедившись, что мы не диверсанты, минут через десять-пятнадцать отпускали.
Времени оставалось в обрез, пришлось поторопиться. Мы искали самые дешевые конфеты – «подушечки» и медовые пряники. Наконец взяли по шесть килограммов того и другого, это приблизительно по двести граммов «на нос», для чего пришлось преодолевать еще одно препятствие – в одни руки больше пятисот граммов не давали. Надо было вставать к разным продавцам или просить о такой услуге кого-то из покупателей.
Наконец, «отоварившись», отправились к трамваю. Пока ждали его, пока он плелся к нашей остановке, время вышло. А нам еще от остановки добрых полчаса. Сошли с трамвая, а напротив – патруль, и направляется к нам. В голове мелькают все наивозможные варианты действий. А ноги уже бегут! Сами! Иначе – нельзя. Патруль точно потянет в комендатуру, а тогда – вообще пиши пропало. Короче, мы рванули и летели, как олени. И сразу к лесу, за которым училище. Патруль – за нами. Минуты через три выскакиваем на набитую тропу, она тоже ведет к лесу, хотя и по диагонали. Уже виден, совсем рядом КПП (контрольно-пропускной пункт), а это – спасение. Добавили скорости – стали отрываться от преследования. Наконец долгожданный двухметровый забор училища – перемахнули его, будто детский штакетник, а через минуту – в казарме. На часах – без трех минут 22.00.
Сдали дневальному увольнительные. Появился дежурный по роте. Довбня ему этак небрежно говорит: «Учти, мы уже давно прибыли. Доложи старшине и дежурному по училищу». Тот доложил старшине роты, отнес увольнительные дежурному по училищу. Теперь полный порядок.
Мы раздали покупки – ребята были довольны. До Нового года оставалось два дня. Но назавтра при построении на обед вдруг появился командир роты. Старшина доложил: «Рота построена!» Комроты прошелся вдоль развернутого строя, многозначительно посмотрел мне в глаза, затем – Довбне и дал команду продолжать движение. После обеда Довбня прибежал, говорит: «Он так на меня посмотрел, что затряслись колени». Я ответил: «Ты слишком мнительный». На этом, казалось бы, все закончилось.
Но накануне Дня Красной армии старшина говорит мне, что я мог бы пойти в увольнение. Я отказался. Он подумал и добавил: «Ротный предлагает увольнительную именно тебе». Я объяснил, что мне идти некуда. Старшина пожал плечами и ушел, а через неделю, уже после праздника, говорит: «Знаешь, что сказал ротный? Передай Варенникову: он перед Новым годом поступил правильно».
Я понял, что старший лейтенант Захаров знает все подробности; он также понимает, что если бы мы связались с патрулем, то наверняка опоздали бы, да и бросили тень на училище.
Сознаюсь, мне польстило, что командир роты оценил ситуацию так же, как и мы с Довбней. Конечно, нельзя было допустить, чтобы на роту легло пятно – курсанты опоздали из увольнения. Как-то спрашиваю Довбню: «А ты чего в город не ходишь?» «До окончания училища не пойду». Подумав, сказал ему: «Я – тоже».
Понимаете, даже в мелочах мы старались не подвести коллектив, быть на высоте. Мы боролись с малейшим отступлением от норм, от писаных и неписаных правил. Советская молодежь ощущала свою высокую ответственность за всю страну. Это истинная правда. Так нас воспитывали, такими мы были. Отсюда общая подтянутость не только военных, а всего народа. Естественно, были и с отклонениями, но в целом – то, что надо.
Ближе к лету наш батальон построил себе полевой лагерь в расположении военного городка, вдоль центральной магистрали. А она шла от КПП к главным зданиям училища. Переехали сюда в конце апреля. В мае и июне жизнь здесь уже бурлила. Как-то после спортивных соревнований, где-то за час до обеда, мы обсуждали актуальные вопросы: что нас ожидает, когда выпуск, куда направят? Вдруг кто-то говорит: «Смотрите, наш ротный в окружении дамского букета!»
Действительно, по широкой асфальтовой дорожке гулял ротный с тремя молодыми особами. День был теплый, они – нарядные, сияющие. Приблизившись и увидев, что мы их разглядываем, ротный внезапно громко говорит: «Сержант Варенников!» Я вытянулся. Он подает знак, чтобы подошел. Сорвавшись с места, как на стометровке, я перемахнул через канаву, пересек дорожную магистраль. Еще одна канава… Подошел строевым шагом и доложил: «Прибыл». Ротный доволен: вот, мол, какие у нас курсанты… Я, чувствуя на себе взгляды, сам не свожу глаз с ротного, жду дальнейших команд.
Позже, прокручивая этот эпизод в памяти, понял: ротный хотел показать, каких офицеров он готовит из мальчишек. Но как показать в полудомашней обстановке? Потому, видимо, и команд не подавал – хотел непринужденности, по сути, приглашал к беседе. Но ее не получилось. Не потому ли, что я рявкнул: «Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию сержант Варенников прибыл»? Сосны качнулись от моего «доклада». Какой уж тут непринужденный разговор! Ротный спросил у женщин – может, у них есть ко мне вопросы? Ясно, в это время надо было повернуться в их сторону, хотя бы взгляд перевести. Так нет же! Сержант «ел глазами начальство». У женщин вопросов, конечно, не было. Меня отпустили.
Захаров с дамами скрылся за КПП, а меня окружили курсанты, был и старшина. Все спрашивали: кто они, о чем говорили? Я в ответ вякал что-то очень невнятное. Больше всех меня расстроил старшина: «Эх, сержант, сержант! Как ты думаешь воевать, если даже с бабами не можешь справиться? Надо было сказать: «Товарищ старший лейтенант, разрешите проводить вас и ваших спутниц до калитки». Уверен, Захаров только этого и ждал. А ты? Действовал неправильно, точнее, бездействовал. Подвел роту, а ведь девчата хорошие».
Смеялись, галдели. И Дымерец тут как тут: «Товарищ старшина, если бы я был там, то не подвел бы». Старшина: «Это уж точно, но ротный, видя, что ты без противогаза, решил тебя не приглашать». Снова смеялись. А я, вспоминая этот случай, всегда ругал себя за неуклюжесть. Но одновременно появились и иные мысли: «Ведь война же! Как можно, кроме нее, о чем-то думать? Это нехорошо, даже цинично». Но другой голос твердил: «Причем здесь война! Человек должен быть самим собой, быть культурным, обходительным, тем более с женщинами…»
В июне пришел день выпуска. Построили, объявили приказ об окончании Черкасского военного пехотного училища. И о присвоении звания лейтенанта. Внутри все пело. Казалось, вручен жезл командира для борьбы с врагом Отечества. Мало кто из нас в те минуты думал о том, что все только-только начинается. А для некоторых вскоре и закончится.
Старшина объявил порядок получения и подгонки офицерского обмундирования. Это заняло два дня. Когда экипировались, все преобразились: обмундирование было хорошее, из темно-зеленого габардина; на ярких малиновых петличках красовались лейтенантские квадратики, их называли «кубарями»; офицерские ремни добротные – как любил говорить старшина, все чин чином. Смотрели друг на друга и радовались, но при встрече с лейтенантом Архиповым чувствовали себя неловко: он – лейтенант, я – лейтенант, но он учитель, а я ученик. К тому же разница в возрасте. Нам по восемнадцать-девятнадцать, а ему двадцать восемь.
И вот наступил исторический для нас день. Батальон построили на плацу, и командиры торжественно вручали – повзводно – удостоверения личности. Выступил комбат. Говорил коротко, но ярко, цитировал речь Сталина.
Через день начали отправлять на фронт – группу за группой. На третий день мы с Борисом Щитовым стали беспокоиться. Наших фамилий не было в списках. В чем дело? Мы – к старшине. Тот говорит, что все объяснить может один ротный. Едва тот появился, мы тотчас же задали свой вопрос. Но ротный заявил: от него ничего не зависит, все распределены, и мы в том числе. На этой неделе люди все разъедутся. Верно, к концу недели наш лагерь опустел. Но несколько человек из наших, и среди них заместитель командира взвода Абрамов, Щитов, Довбня и я, не получили назначения. Лишь утром в воскресенье зачитали приказ: одиннадцать выпускников училища (в том числе семеро из нашей роты) отправлялись не на пересыльный фронтовой пункт, а в воинскую часть города Горького. И снова мы ринулись к ротному. Тот начал объяснять: это, мол, делают без его ведома. Потом проговорился: «Скажите спасибо, что хоть так решили, а ведь вначале кое-кого хотели оставить в училище». И посмотрел на меня. Я обозлился, но смолчал. Впрочем, расстались по-доброму, тепло.
Когда других провожали, не было подступающего к сердцу ощущения разлуки. А вот коснулось нас – до боли жалко стало расставаться с училищем. Гнездо опустело: птенцы разлетелись, а война в разгаре.
