Таким образом, в начале августа кампания еще не принесла особых плодов: Центральная контрольная комиссия рассылает по стране инспекторов, чтобы понять причины этой относительной неудачи и попытаться извлечь из нее уроки. В связи с этим было собрано значительное число документов, и мы располагаем первоклассными источниками.
В то же время страна, кажется, кипит желанием высказаться, особенно на заводах, где велик процент сезонных рабочих, напрямую связанных с деревней. Один из инспекторов, направленный в трамвайное депо им. Русакова, выслушивает от рабочих, что «рабочим некого критиковать — администрацию они уже давно раскритиковали, а им хотелось бы критиковать кого-нибудь повыше, например, политику партии в отношении хлебозаготовок и т. д.»{254} Еще более напряженное положение на электрозаводе в Москве[79]. Выступающий, некто Бурьян сталкивается с враждебной толпой сезонных рабочих на собрании в более чем четыреста человек 27 июня 1928 года. И в своих записках[80], и в выступлениях участники дискуссии высказываются совершенно откровенно. Первый же из выступающих набрасывается на Бурьяна за «костюмчик», который, говорит он, «пожалуй, что стоимостью подороже моего дома вместе с коровой». Он также обрушивается с критикой на аграрную политику власти. В этом его поддерживает толпа: «давай, давай, говори <…> это наш…» Несколько человек присоединяются, говорят о том, что в деревнях уже почти голодают в результате принудительного сбора зерна. В записке даже задают вопрос:
«Скажите пожалуйста можно ли голодного человека убеждать вашей критикой, если он сидит голодный. Но нам говорят очень весело в Москве живут?»{255}
Несколько членов партии пытаются им возражать, повторяя аргументы в духе «линии партии»: «Ведь кулак прежде всего тот, кто эксплоатирует и открыто, и главным образом, скрытно беднейшее крестьянство, заставляет работать на своей земле». Их немедленно и резко одергивают, как следует из протокола собрания:
«…крик, шум — говорить не дают, крики — “долой, довольно, садись… брось сказки рассказывать” Председатель ставит на голосование — дать ему продолжать говорить или нет — голосование показывает, что говорить не давать!»{256}
Протестующие даже мешают оратору, который, похоже, никак не ожидал такой реакции, завершить свою заключительную речь. Он вынужден замолчать и сесть. В голосовании по итоговой резолюции, приветствующей и поддерживающей обращение Центрального Комитета, участвуют только члены партии, а все остальные воздерживаются.
Но не следует переоценивать подобную недоверчивую и даже враждебную реакцию, случается, что обращение понимают и принимают всерьез, и начинается настоящая дискуссия. И тогда самокритика ведется как в устной, так и в письменной форме. На собраниях от рабочих ждут, чтобы они публично рассказали, что не так на их рабочем месте. И когда они поддаются и вступают в игру, их любимой мишенью оказывается руководящий состав предприятия.
Но высказывать свои замечания вслух все же трудно, и, следовательно, такая форма критики остается ограниченной. Самокритика разворачивается в основном на страницах газет — благодаря специальной рубрике, появившейся в «Правде» в марте 1928 года, а затем постепенно распространившейся на большинство газет страны: «Листки РКИ»[81]. Они занимают целую полосу центрального органа партии, публикуются несколько раз в месяц, их цель — «бороться с бюрократизмом», опираясь на массы. Каждый номер «Листков РКИ» содержит 10 или 15 статей обличающего характера в форме журналистского материала или в форме писем советских людей.
Правдивость присылаемых сообщений перед публикацией не проверялась. Расследование проходило после, и итоги его могли пройти сообщением в одну строчку в рубрике «Результаты» на той же странице. Опровержения, если таковые были, часто появлялись два или три месяца спустя после появления разоблачительной статьи. Вначале эти «Листки» были лишь инструментом популяризации деятельности РКИ. Но очень быстро они становятся важнейшим посредником в интересующей нас кампании. Слово «самокритика» появляется в «Листках» газеты «Правда» на следующий день после апрельского пленума{257}. Затем, в первые месяцы кампании, «Листок» появляется каждые два или три дня (девять номеров в июне{258}, восемь в августе, девять в сентябре). Конкретный тон всей кампании эти страницы задают в значительно большей мере, чем другие тексты.
Подобная публичная критика приобретает широкий размах в прессе, и в конце концов начинает присутствовать повсеместно. Так, «Печатник», издание профсоюза типографских работников, открывает рубрику, посвященную публикации «корреспонденции». Постепенно, эта рубрика становится «основным отделом журнала», в котором с апреля по август 1928 года появляется более ста двадцати статей{259}. В этих условиях поток писем в газеты и отделы жалоб растет: если в мае 1927 года «Рабочая газета» получила 2200 писем, то в мае 1928 года таких писем было уже 5500. То же произошло с «Нашей газетой», которая стала получать вместо ста — ста двадцати писем в день почти двести{260}. В Ленинграде «Ленинградская правда» получает от 100 до 110 писем в день, тогда как до июля их приходило 40–50{261}.[82] Скромнее обстоят дела в отделе жалоб Симферополя, который получает 230 писем в июле 1928 года против 131 в апреле{262}. То же самое — в Харькове или Саратове, где «Поволжская правда» получает 2322 письма в октябре 1928 года, т. е. в шесть раз больше, чем в апреле{263}. Помимо общеполитических газет, в работе участвуют многочисленные заводские издания: и специальные газеты[83], а также стенгазеты. Они являются важной движущей силой кампании благодаря своей близости к месту событий и скорости реакции.
Несмотря на не очень уверенный старт кампании, сопротивление со стороны тех, кто являлся ее непосредственной мишенью, т. е. управленцев в экономике, достаточно значительно. Это можно увидеть даже после беглого обзора опубликованных в прессе в первые месяцы кампании статей и писем: в 78% статей в пяти крупнейших ежедневных советских газетах[84] речь идет о руководящих кадрах предприятий, в то время как лишь в 1,3% публикаций содержится критика ответственных партийных работников и в 2,6% — профсоюзных деятелей{264}.
В опубликованном 3 июня обращении ничто не предвещало столь яростной атаки. Мы помним, что в нем говорилось о значительно более разнообразных возможных мишенях. Руководящие работники промышленности категорически не признают этих попыток поставить под сомнение их авторитет. Так, в Ленинграде
«Один хозяйственник на одном из собраний в ответ на выступление партийца, указывающего на непорядки на заводе, выступил и сказал, что этот партиец по существу не достоин быть членом партии, что он сукин сын, сволочь, ему следует пустить пулю в лоб и т. д. Это выступление вызвало целый ряд протестов»{265}.
Отчеты о развертывании кампании переполнены примерами того, как руководящие работники, чье положение пошатнулось, защищают себя. Называть такое поведение принято выражением «зажим самокритики», которое входит в моду в СССР. Те, кто не смеет так уж жестко противиться новой кампании, ограничиваются застенчивыми возражениями, так как, по-видимому, не очень знают, как им быть:
«Хозяйственники целесообразность лозунга не отрицают, но с их стороны нет достаточной поворотливости. <…> Бывает критика для критики иногда и нездоровая. Надо организовать массу вокруг этого вопроса и только таким путем мы достигнем положительных результатов…»{266}
Эта контратака направлена не только против рабочих, которые осмеливаются критиковать начальство, но и против журналистов, которых часто обвиняют в том, что они перебарщивают. На собрании областного партийного комитета Ленинграда накал страстей между руководящими работниками промышленности, угрожавшими коллективной отставкой, и сотрудниками «Ленинградской правды» достиг такого уровня, что один из свидетелей употребляет столь сильное слово как «мордобой»{267}.
Хозяйственники в промышленности не единственные, кого шокируют формы новой кампании, и сопротивление, пусть и менее яростное, возникает и внутри самой партии. Оно может принимать форму устных замечаний, «дружеских советов» тем, кого подозревают в излишнем усердии. Секретарь окружного комитета так советует журналисту:
