Точнее, он "закончил окончательно" не образовательную программу в целом, а ее лекционный цикл. Ибо оставалась еще познавательная практика за пределами класса. Она наследнику нравилась больше и длилась дольше. Несколько лагерных периодов он провел в расположении войск близ столицы (большей частью под Красным Селом): два лета - в Преображенском полку, сначала субалтерн - офицером (2), затем командиром роты и еще два сезона - в гусарском полку командиром взвода, командиром эскадрона; и еще лето - в расположении артиллерийских частей. Пределом достигнутого было командование батальоном в звании полковника.
Зато часы досуга провел в гвардии преславно. Под руководством дяди своего Сергея Александровича, командовавшего Преображенским полком в обществе Нейгардта, фон дер Палена и братьев Витгенштейнов познал прелесть попоек и амурных похождений, каковые и составили нечто вроде параллельного университетского курса. Коронными пунктами этой просветительной программы дубль были: игра в волков и питье "аршинами" и "лестницами".
Из дыма и шума пикников вышли некоторые из его будущих приближенных сенаторы, губернаторы, архиепископы; в числе последних - святые отцы из кавалергардских ротмистров Серафим и Гермоген.
В довершение образования отец выделил в его распоряжение балтийский крейсер и велел совершить путешествие на Дальний Восток. Много месяцев плавал он по морям и океанам, набираясь впечатлений, пока в Японии не прервал его турне некий Сандзо Цуда, вооруженный саблей.
К осени 1894 года, когда стал отходить в мир иной измотанный нефритом Александр Александрович, пред миром и Россией предстал его преемник - сильно энглизированный молодой человек, на вид скромный до застенчивости, со сдержанно-вежливыми манерами, с беглой английской и несколько натужной русской речью (плюс странный, так называемый гвардейский акцент), с общим уровнем развития гусарского офицера средней руки.
Ростом и надутым видом контрастировала с ним его невеста, той же осенью вызванная из Дармштадта.
Мнения тех, кто мог приглядеться к Николаю с ближнего расстояния, были различны. Одни говорили: это штык-юнкер. Другие: зауряд - прапорщик. Третьи: новый вариант Павла I. Четвертые: благовоспитанный, но опасный двуличием и самомнением молодой человек (3).
Александр III умирал, сидя в кресле на террасе Ливадийского дворца. За два часа до своей кончины он потребовал к себе наследника и приказал ему тут же, на террасе, подписать манифест к населению империи о восшествии на престол.
Это было 20 октября 1894 года.
Волоча за собой свитский хвост, в первых рядах которого выступали принцы Ольденбургские и Лейхтенбергские, Бенкендорфы, фон дер Палены и фон дер Остен-Сакены, а за ними Фредерике, Нейгардт, Гессе, Икскуль фон Гильденбрандт, фон Валь, фон Рихтер и многие другие той же категории, новый царь в горностаевой мантии отправился к местам своих вступительных публичных речей, главным мотивом которых было: крамоле и вольнодумству послабления не будет.
Спустя десять дней после смерти отца он появился на первом приеме в Большом Кремлевском дворце, в Георгиевском зале, перед представителями сословий. Запись в дневнике: "В это утро я встал с ужасными эмоциями". Оратора мутит от страха. Невеста требует, чтобы он взял себя в руки. Под ее бдительным оком, согласно дневнику же, "в 9 3/4 утра речь состоялась". Ничего особенного не произошло. Состоялось и парадное шествие из дворца в Успенский собор. В дневнике с облегчением фиксируется:
"Все это сошло, слава богу, благополучно" (4).
Не столь гладко прошла следующая церемония, состоявшаяся в Аничковом дворце в Петербурге (17 января 1895 года). Собраны в Большом зале депутации от дворянства, земств и городов. Николаю и здесь предстоит сказать слово. Победоносцев подготовил для него речь, которая должна прозвучать отповедью либеральствующим земцам, возмечтавшим о некоторых буржуазных свободах. Бумажка с крупно написанным текстом положена в барашковую шапку оратора. В два часа дня он поднимается на тронное возвышение, обводит испуганным взглядом зал и, собравшись с духом, как бы с разбегу кидается вплавь по шпаргалке. "Я видел явственно, - рассказывал потом один из земских деятелей, - как он после каждой фразы опускал глаза книзу, в шапку, как это делали, бывало, мы в школе, когда нетвердо знали урок" (5). Косясь на шапку, оратор произнес: "Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления... Пусть же все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель" (6).
В шпаргалке было слово "беспочвенные". Молодой царь, несясь вскачь по тексту, произнес "бессмысленные", что и сделало эту речь "исторической". Когда Николай в повышенном тоне выкрикнул насчет бессмысленных мечтаний, его супруга, в то время еще совсем слабо понимавшая по-русски, встревоженно спросила у стоявшей рядом фрейлины: "Не случилось ли что-нибудь? Почему он кричит?" На что фрейлина по-немецки ответила внятно и достаточно громко, чтобы услышали в депутациях: "Он объясняет им, что они идиоты".
Через неделю молодой император появляется в Государственном совете. "Члены совета, - описывал сцену английский корреспондент, - приготовились к зрелищу императорского величия. Каково же было их грустное удивление, когда они увидели инфантильную легковесность, шаркающую трусливую походку, бросаемые исподлобья беспокойные взгляды. Маленький тщедушный юноша пробрался бочком на председательское место, скосил глаза и, подняв голосок до фальцета, выдавил из себя одну-единственную фразу: "Господа, от имени моего покойного отца благодарю вас за вашу службу"".
Немного потоптался, как будто хотел еще что-то сказать, но не решился, повернулся и вышел, сопровождаемый суетящимися Фришем (старейшиной совета), Бенкендорфом и Фредериксом. Молчаливо, как писал тот же корреспондент, стали выходить остальные. У подъездов на Исаакиевской площади, не разговаривая друг с другом и не прощаясь, расселись по экипажам и разъехались по домам.
(1) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1889 года. Запись от 31 декабря. ЦГИАОР.
(2) В старой армии субалтерн-офицер - младший офицер в роте, эскадроне, на батарее или в команде.
(3) Министр внутренних дел И. Н. Дурново однажды спросил Витте, какого он мнения о молодом царе. "Я ответил, что... он совсем неопытный, хотя и неглупый, и он на меня производил всегда впечатление хорошего и весьма воспитанного молодого человека... На это И. Н. Дурново мне заметил: "Ошибаетесь вы, Сергей Юльевич, вспомяните меня - это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в настоящей современности". Я затем часто вспоминал этот разговор. Конечно, Николай II не Павел Петрович, но в его характере немало черт последнего и даже Александра I
(мистицизм, хитрость и коварство), но, конечно, нет образования Александра I. Александр I по своему времени был одним из образованнейших русских людей, а император Николай II по нашему времени обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства". - Витте, II-5
(4) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1894 года. ЦГИАОР.
(5) Два восшествия на престол. Из воспоминаний земского деятеля Александра Александровича Савельева. Издание журнала "Голос минувшего". Москва, 1917.
(6) Воззрения Александра III на постулат единодержавия были столь крайними, что иногда приводили в смущение его ближайших помощников. Одним из таких случаев было составление Гирсом проекта телеграммы соболезнования в связи с кончиной в Бельгии принца Бодуэна. В первоначальном наброске текста выражалось "живое участие, принимаемое в этом печальном событии нашим монархом и императорским правительством". Получив на утверждение текст, царь подчеркнул слова "и императорским правительством" и сбоку написал: "Разве у нас конституционное правление?" Ламздорф, заместитель Гирса, замечает: "Таким образом, его самодержавные взгляды не допускают ни соболезнования со стороны правительства, ни даже самого существования последнего. "Государство-это я!" - и это накануне ХХ века". - Ламздорф. Дневник.
НЕОБЫКНОВЕННАЯ ОБЫКНОВЕННОСТЬ
Он сидит в Зимнем в кабинете отца за столом, заваленным непрочитанными бумагами. Заводится механизм распоряжений и деяний, которому предстоит функционировать почти четверть века. Он чувствует себя за этим столом непривычно, неловко, он даже как будто немного пуглив. Когда гурьбой вваливаются в кабинет и шумно рассаживаются где попало дядья, люди разнузданные и горластые, он ежится в кресле. Пока стоит у стола секретарь или дежурный офицер, он еще может сказать дядьям что-нибудь веское, и сказанное принимается с должным почтением. Но как только он остается наедине с дядьями, тяжелый кулак Владимира или Сергея ударяет по столу, и начинающий самодержец жмется в глубине кресла.
