Уже в рассказе «Хорь и Калиныч» Тургенев увидел крестьянство как «мир», как национальное, социальное и культурное единство. Хорь и Калиныч — яркие индивидуальные характеры. Писатель противопоставляет их. Они антиподы во всем: один беден, другой богат, один практический деятель, другой мечтатель и поэт, и т. д. Однако это характеры взаимно дополняющие: Хоря и Калиныча связывает дружба, стремление к общению, к взаимному духовному обогащению. От рассказа к рассказу, рисуя многообразие народных характеров, развертывая через судьбы крестьян картину бытия земледельцев Орловской и Курской губерний, Тургенев создает поэтический образ народного мира.
«Записки охотника» Тургенева — книга, ведущая свой генезис от «Мертвых душ», — в значительной степени противостояли поэме Гоголя. В «Записках охотника» также были очерчены «мертвые души», населяющие дворянские усадьбы, даны сатирические портреты типичных представителей поместного дворянства. Однако важнейшая конструктивная особенность этой книги состоит в том, что рядом с сатирическими образами носителей социального зла стоят «живые души» страдающих крестьян, исполненных высоких нравственных качеств, прекрасные, как сама природа, и страдающие от социального неустройства, что на этих героев перенесен главный интерес повествования. Автор, лирический голос которого произносил окончательный приговор над героями в «Мертвых душах», в «Записках охотника» обретает конкретность. Вместо всеобъемлющего, всесозерцающего Поэта, в которого вся Россия «вперила свои очи», в «Записках охотника» повествователь действует в качестве одного из героев. Ему дана четкая социальная характеристика (он — барин), его взгляды, даже его психологические особенности выявляются во взаимоотношениях с другими героями книги. Он осуждает одних людей, с которыми встречается в своих блужданиях и поездках по родному краю, и проникается любовью и уважением к величию, нравственной чистоте и поэтической одаренности других. Обличение пороков крепостнической действительности сочетается в «Записках охотника» с лирическим изображением, любованием родной природой и народными типами.
Гуманистический лиризм «Записок охотника» органически вырастал из реализма натуральной школы. Знаменательно, что выход в свет «Записок охотника» отдельным изданием в 1852 г. и опубликование Тургеневым статьи-некролога, в котором он стремился объяснить историческое значение Гоголя, совпали во времени и были восприняты обществом и властями как программные выступления писателя. Много размышляя над творчеством Гоголя после его смерти, Тургенев в духе критики Белинского решительно отвергал «тенденции примирения», которые находил во второй части «Мертвых душ», опубликованной в 1855 г.
Преданность «обличительному» направлению и сатирическому аспекту изображения действительности, борьба за последовательное развитие аналитических принципов в литературе и страстные поиски реально осуществимого идеала приводили к усвоению и переосмыслению писателями натуральной школы важнейшей идейно-типологической проблемы литературы предшествующего периода — проблемы сильной личности, несущей в себе самой начало отрицания. Имея в виду именно эту сторону творчества писателей 40-х гг., А. Григорьев утверждал, что они «дополнили» Гоголя Лермонтовым.[591]
К герою мысли — дворянину-протестанту деятели натуральной школы применили свой метод социального анализа.
Еще Лермонтов в «Герое нашего времени» рядом с титанической фигурой Печорина поставил образ пошлого молодого дворянина Грушницкого, который, принимая позу романтического отрицателя, является наивным низменным циником, эгоистом с непомерными претензиями.
«Печорины» второй половины 40-х — начала 50-х гг. зачастую низведены до уровня Грушницкого. Авторы подчеркивают либо безыдейность их протеста, их конфликта со средой («Бреттёр» Тургенева, 1847, «Богатый жених» А. Ф. Писемского, 1851–1852, и др.), либо беспочвенную «мечтательность» их устремленности к идеалу, их отрешенность от жизни и ее развития («Тарантас» Соллогуба, 1845; «Родственники» И. И. Панаева, 1847; «Идеалист» А. В. Станкевича, 1851, и др.). Даже в том случае, когда такое «снижение» героя не входило в расчеты автора, оно объективно ощутимо в образах протестующей личности, созданных в конце 1840-х — начале 1850-х гг. Н. Г. Чернышевский заявил в критической статье, посвященной творчеству Авдеева, что герой романа «Тамарин» (1852) — «Грушницкий, явившийся г. Авдееву во образе Печорина».[592]
Печорин как мерило, которым оценивается интеллектуальный герой, постоянно присутствует в произведениях 40-х — начала 50-х гг.; сравнение с ним является основанием оценки, масштабом значения изображаемой личности и ее «направления». Наряду с многочисленными повестями о героях, лишь поверхностно усвоивших идеи времени и фатально подпадающих под власть рутины,[593] возникали произведения о положении одаренной натуры, яркой индивидуальности в современном обществе. Своеобразно и сложно, в тесной связи с комплексом проблем, касающихся развития общества, материального и духовного прогресса, ставится этот вопрос в «Обыкновенной истории» Гончарова (1846).
Гончаров — писатель-социолог, представитель гоголевского направления. Он не только не претендует на образное воплощение идеала, но рассматривает опыты в таком роде как порождение фантазии людей, психический склад которых соответствует романтическому стилю, людей провинциальных, архаических. Гипертрофия значения любовного чувства соответствует, по мнению Гончарова, патриархально-крепостническому складу жизни, при котором изолированность семейных очагов и деревень, ограниченность и простота потребностей натурального хозяйства определяют близость людей к природе, к изначальным, элементарным формам бытия. Стремление к идеалу и литературный романтизм воплощались у Гончарова в типе патриархального «невежды» (ср. слова Пушкина о поэте Ленском: «он сердцем милый был невежда»), сельского мечтателя-романтика. Социально конкретизировалась у него и идея прогресса. Эта идея утратила у Гончарова отвлеченный характер и абсолютное значение. В его произведениях, и в частности в «Обыкновенной истории», в качестве представителя прогресса выступил делец, преследующий собственную выгоду, но способный служить и общему практическому делу. Чиновник или предприниматель — по своей психологии он буржуа, воинственный носитель идеи «дела», новых, более «организованных» форм общежития, более обезличенного и более деятельного образа жизни. Противопоставление отвлеченного мышления живой жизни, характерное для ряда повестей 40–50-х гг., у Гончарова заменяется социальным противопоставлением патриархального романтико-идеалистического сознания современному буржуазно-деловому. Обретя конкретное социальное наполнение, идея развития получает у Гончарова и реальное ограничение, лишается своей абсолютности. В «Обыкновенной истории» Гончарова сопоставлены и противопоставлены два бытовых уклада. Писатель убежден, что патриархальный быт уходит в прошлое, что его неизбежно должно сменить общество предпринимателей, «деловых людей». В произведении Гончарова соотнесены петербургская буржуазная цивилизация и патриархально-феодальные отношения, а также и человеческие типы буржуазного дельца и идеалиста-помещика, захолустного жителя. Люди буржуазного типа — петербургские чиновники-карьеристы и фабриканты уверены, что их жизнь разумна и естественна, но деревенские жители, воспитанные в традициях патриархального быта, видят темные стороны этого «усовершенствованного» существования и во многом судят о нем верно. Будущее за буржуазной прозой, она выражает прогресс; но исторически отменяя старые формы жизни, человечество отменяет и порожденную ими цивилизацию и ее ценности. Достигая нового, оно теряет часть приобретенного прежде. Наивный, архаичный романтик, не наделенный у Гончарова чертами идеального героя, в его произведении тем но менее добрее, ближе к природе, чем носитель исторического прогресса — деятельный современный человек. Подходя социально-аналитически к самой идее прогресса, Гончаров по-новому переосмыслил тип идеалиста — человека, «отставшего от века». Подобного героя он осветил двойственно. Ироническое отношение к его идеалам, решительное и бесповоротное признание их обреченности сочетается у писателя с сочувствием, со значительной долей признания их нравственного достоинства. Соответственно русский идеалист-романтик наделяется в «Обыкновенной истории» чертами простодушия и непосредственности. Так в литературе 40-х гг. рядом с традиционным образом «гордого» человека — идеалиста возникает новый тип: смиренный наивный идеалист.
Черты наивного романтизма приданы герою-идеалисту и Герценом в «Кто виноват?». В этой повести, значение которой для литературы 40-х гг. и дальнейшего литературного развития трудно переоценить, Герцен противопоставил двух героев мысли, представляющих как бы два типа носителей современного интеллектуального развития, и «измерил» их друг другом. Круциферский — отвлеченный идеалист-мечтатель, жаждущий гармонии. Мыслимое воплощение его романтического идеала — идиллия. Отрыв его мечтаний от действительности делает для него равно недоступными и прогнозы дальнейшего развития общества и приобщение к прозаической дисгармоничной реальности. Он может существовать лишь в искусственно созданном заповеднике семейной жизни, отгороженной от исполненного конфликтов общественного бытия, которое в своих реальных, недоступных идеальному сознанию формах воплощает идею развития. Мечта Круциферского об идиллии среди дисгармоничного мира оказывается такой же эфемерной, как все его мечты. Сознание человека, его духовный мир несут в себе все элементы мировой дисгармонии, так же как и залоги возможной в будущем гармонии. Таким образом, даже между двумя людьми в современном обществе не могут сложиться отношения невозмутимой идиллии. Так в характеристике Круциферского возникает тема наивности его идеализма — он сердцем «милый невежда». Круциферскому противопоставлен Бельтов — герой, воплощающий идею развития и дисгармонии современного общества. В литературе 40-х гг., столь богатой псевдопечоринскими и антипечоринсяими фигурами, Бельтов — единственный герой, несущий «печоринскую» традицию и воплощающий ее в высоком трагическом ключе. Бельтову присущ «гигантизм» Печорина, на нем лежит печать «избранничества», отсвет высокой миссии. Вместе с тем Бельтов, как ни один герой 40–50-х гг., проникнут скепсисом, мучительным сознанием своего бессилия, неразрывно связанным с непомерной значительностью задачи, возложенной на него исторической действительностью.
