Все условия, влиявшия на литературу житий, клали в основу жития церковно-моралистический взгляд на людей и их деяния. Было бы, однако ж, большой ошибкой думать, что биограф святаго сходится в точке зрения с историком-моралистом, для котораго поучительны в истории и уклонения от нравственнаго идеала. Древнерусское миросозерцание, на котором стоял биограф, не любило подниматься на такую моральную абстракцию. Точнее определим это миросозерцание, сказав, что оно искало только непосредственнаго назидания.
Характерно отношение биографа к русской исторической действительности. Он искал в последней отражения другаго, хорошо знакомаго ему мира и ценил ее настолько, насколько она отражала этот мир. Иногда он начинал житие очерком распространения апостольской проповеди, и в словах его звучит чувство народной гордости, когда он передает легенду о путешествии на Русь апостола Андрея. В XIV и в XVII вв. он говорит о русском общественном порядке одинаковым языком, будто никакой перемены не произошло в промежутке. Зато он не был невнимателен к судьбам церкви за пределами Руси, и с половины XV в. мысль его часто обращается к не перестающему умножаться сонму русских пустынножителей, как к живому доказательству, что Русская земля теперь прямая и единственная наследница древняго благочестия. Он любил повторять то место из Пахомиева предисловия к житию Сергия, где книжный Серб спрашивает, откуда засветился этот светильник, не из Иерусалима ли или не с Синая ли, и потом отвечает: нет, из Русской земли, которая долго была омрачена кумирослужением и недавно сподобилась святаго просвещения, но уже озарилась многими светилами, «якоже той превзыти иже исперва просвещение приемших». Лесная русская пустыня становилась продолжением опустевшей Фиваиды. Чем эта пустыня с ея своеобразными условиями и обитателями отличалась от древней египетской, это не занимало русскаго инока-биографа. Он не скажет, хотя бы и знал, как и сколько деревень и починков явилось в лесу под руководством проникшей туда братии; но он подробно разскажет о борьбе основателя с теми же бесовскими «страхованиями», какия древний отшельник встречал в восточной пустыне.
Безспорно, древнерусский биограф своим историческим взглядом смелее и шире летописца обнимал русскую жизнь. Можно даже сказать, что древнерусская мысль не поднималась выше того историческаго понимания, какое усвоила и развила литература житий. В этом отношении ей принадлежит видное место в истории нашего умственнаго развития.
Указав, какое значение придавал биограф историческому факту и как его обработывал, легко понять, что житие и историческая биография смотрят на лицо прямо с противоположных сторон. В судьбе лица нас занимает более всего борьба вечно борющихся исторических стихий, личности и среды, ее окружающей; взаимное отношение той и другой стороны служит лучшей характеристикой обеих. Степень нашего интереса к жизни лица определяется тем, в какой мере развило оно среди этой борьбы свою внутреннюю силу и самобытность и насколько стало выше окружающих условий, общаго уровня. Совсем иная точка зрения в житии. Среда, из которой выходил святой, разсматривается в нем только как внешняя помеха, ничего не дающая лицу и настолько слабая, что святой прямо из колыбели становился выше ея и уже в детстве учил родителей правильному пониманию задачи жизни. Между общими местами житий часто встречаем беседу отрока с матерью, которой его воздержание в пище и молитвенное бдение внушают тревожныя опасения за здоровье сына: я не слышал, отвечает он на ея упреки и увещания, я не слышал, чтобы родители желали зла своим детям: объядение и плотоугодие не поставит нас пред Богом. Те многоразличныя сочетания личных и общественных условий, которыя производят такое безконечное разнообразие характеров и которыя привязывают внимание наблюдателя к судьбам людей живущих и отживших, не имели никакой цены в глазах биографа; да едва ли и жизнь, из которой он брал явления, давала обильный материал для такого наблюдения. И здесь, как в понятиях биографа, высшей задачей нравственнаго развития для лица было отрешиться от «долу влекущих мудрований, паче же всего не имели своея воли». Для жития дорога не живая цельность характера с его индивидуальными особенностями и житейской обстановкой, а лишь та сторона его, которая подходит под известную норму, отражает на себе известный идеал. Собственно говоря, оно изображает не жизнь отдельнаго человека, а развивает на судьбах его этот отвлеченный идеал. Вот почему все лица, жизнь которых описана в житиях, сливаются перед читателем в один образ и трудно подметить в них особенности каждаго, как по иконописным изображениям воспроизвести портреты: те и другия изображения дают лишь «образы без лиц». И в древнейших и в позднейших житиях неизменно повторяется один и тот же строго определенный агиобиографический тип; только в последних черты его иногда становятся живее, как в рисунке царскаго мастера Симона Ушакова оживляется и становится выразительнее прежний иконописный тип.
Ясно, в чем повествователь уклонится от исторической действительности, если целиком воспроизведет фактическое содержание жития, даже отложив общия места его. Впрочем, остаются некоторые просветы в литературном покрове, который житие клало на явления действительности. Из условий, при которых писались жития, видно, что самыми надежными и более других доступными основаниями для критической оценки каждаго такого историческаго источника служат момент его написания и отношение автора к святому. От того и другаго много зависела не только достоверность биографическаго разсказа, но и самый выбор биографических черт. Общия места отчасти были неизбежны для биографа, не располагавшаго достаточным запасом сведений о святом. Жития, написанныя по личным воспоминаниям автора, значительно отступают от обычных приемов агиобиографии. Если они дают много места реторике и общим местам, то не превращают их в биографическия черты. Епифаний в биографии Стефана Пермскаго, объясняя с обычным красноречием процесс зарождения и развития в юноше мысли о суете земнаго и об отречении от мира, вставляет в свое размышление слова Евангелия о тех, кто во имя Христа оставляет родителей и сродников. Проложное сокращение Епифаниева труда, передавая это место подлинника, превращает размышление биографа в положительный факт: оно разсказывает, что Стефан решился оставить мир, услышав однажды в церкви чтение указаннаго евангельскаго текста. Обзор источников житий дает заметить, что биограф очень редко имел одинаково полныя и точныя сведения обо всех периодах описываемой жизни. В житиях основателей монастырей такия сведения ограничивались большею частью временем жизни святаго в новом монастыре. Вот почему разсказ о судьбе святаго до этого периода в житиях особенно обилен общими местами и дает мало годнаго историческаго материала. Но и описание жизни основателя в новой обители не свободно от общих мест. Анализ взгляда биографа на историческия явления и его отношения к факту указывает, где нужно искать и в этом описании живых следов действительности. Обобщению, превращению в типическия формулы жития подвергались такия явления русской жизни, которыя напоминали собой идеальные образы восточных житий. Напротив, где являлись условия местной древнерусской действительности, мало похожей на древнехристианскую восточную пустыню, там биограф чувствовал себя в большом затруднении: он не находил для них готовых красок в своих образцах и старался говорить о них меньше или вводил их в свой разсказ в первобытной простоте. С той же стороны получают значение ценнаго историческаго материала и чудеса. Выше объяснено, что из всех частей жития описание посмертных чудес святаго наиболее надежно по своим источникам. Как повесть о ежедневных явлениях монастырской жизни, в которых обитель приходила в непосредственное соприкосновение с окрестным грешным миром, это описание — незаменимый материал во многих отношениях. Прежде всего, на его изложении наименее заметна печать обычных приемов житий, общих мест и условных представителей: по литературной форме своей это большею частию близкое воспроизведение наивнаго разсказа самих исцеленных. Далее, здесь биограф покидал свою обычную невнимательность к обстановке, мелким подробностям событий и передавал обстоятельно разсказ источника или свои собственныя воспоминания. В-третьих, описания чудес — почти единственные литературные источники для истории монастырей по смерти их основателей. Еще важнее то, что они большею частию единственныя записки о каком-нибудь темном уголке России, в которых местное население является с своими нравственными и физическими недугами, иногда со своими этнографическими и культурными особенностями. Наконец, трудно указать другой отдел древнерусских исторических памятников, в котором с такою откровенностью и полнотой высказались бы потаенныя понятия как биографа, так и всего общества.
