Даже в иконописи отошли от изящной старой школы, которой придерживался Андрей Рублев, ради новой, позже получившей название «московской». Памятны слова протопопа Аввакума о неподобном писании: «Пишут Спасов образа Еммануила: лицо одутловатое, уста червонные, руки и мышцы толстыя… Старые добрые изографы писали не так подобие святых: лицо, руки и все чувства отончали».
…В муках умирала Русь, забывая старые свои корни и себя.
Чтобы заставить благочестивый народ Московии принять новую веру, Собор 1666 года постановил: «Подвергать ослушников соборных определений тягчайшим казням: заточать их в тюрьмы, ссылать, бить говяжьими жилами, отрезать носы и уши, вырезать языки, отсекать руки…» Объявившие себя мудрецами безумствовали.
Тогда же, словно по чьей-то злой воле, начали «конфессиональную и этническую унификацию» населения, проще говоря, начали делить его на своих и чужих – на русских и татар (татлар – «чужие»). Староверы и стали «татларами», в стране появились люди первого и второго сорта.
…Лишившись сана, Никон изменил своим нововведениям, он понял, в какую страшную клетку его руками иезуиты заманили вольный русский народ. В монастыре до конца дней повергнутый патриарх отмаливал грехи, повторяя в полубезумии: «Старые служебники добрые». Только его не слушали, было уже не до Никона, отмаливавшего свои грехи.
Журнал «Знание – сила».
Апрель 1993 г.
Его глаза чуть сузились, он снова взглянул на меня, уже испытующе, не понимая, шучу я или говорю серьезно.
– Азад, укради меня снова, – повторил я. – Как в тот раз.
Мы стояли на вокзале города Ленкорань, стояли и смотрели друг другу в глаза, как тогда, в минуту знакомства, не обращая внимания на приехавших и встречающих. Наконец снова засветилась его обвораживающая улыбка, и мы обнялись, как старые добрые друзья.
Наше знакомство было не обычным – в 1989 году Азад вместе с товарищами поздним январским вечером похитил из гостиницы Ленкорани корреспондента журнала «Вокруг света». Собственно, благодаря дерзости Азада и получился мой очерк об «исчезнувшем» народе, о талышах – ведь похищенным корреспондентом был я. С тех пор немного воды утекло, но сделано больше, чем за прошедшие полстолетия. В Баку, в Астаре, в Ленкорани, где живут талыши, появились Центры талышской культуры, родной язык преподают в школах, правда, по два часа в неделю и только в младших классах. Однако если вспомнить времена, когда за талышскую речь сажали в тюрьму, то понять радость людей можно. По-моему, она неподдельна.
Теперь в газетах Южного Азербайджана страничку печатают на талышском языке. И что еще недавно невозможно было представить, по Бакинскому телевидению выступала «Авеста» – талышский фольклорный ансамбль, руководит им Азад Талыбов, он с друзьями и пригласил меня сюда, в самый красивый уголок на Каспии.
Талышский край – это зеленые горы. Могучие дубы, буки, грабы здесь подняты к самому небу, только вершины гор свободны от деревьев, там – луга, летние пастбища да скалы, на которых лишь мхи и лишайники. Еще талышский край – это полоска равнины между горами и морем, когда-то болотистая, непроходимая, поросшая камышом и кустарником, ныне окультуренная, о ней я уже писал. Ныне хотел посмотреть горную часть Талыша, хранившую следы нетронутой истории, ведь горы во все времена были самыми разумными хранителями времени. Они и здесь таковы.
…Наш «газик» тянул уже с надрывом. Внизу это было не заметно, но с каждым новым подъемом его бессилие ощущалось явственнее, пока наконец он не встал в колее, яростно вращая колесами и сползая назад. Приехали! Дальше пешком через перевал, что в тридцатиградусную жару, ох, не в радость.
Пошли. Дорога изгибалась по уступу, то круто взмывая, то бессильно падая. Справа – срезанная скала, слева – небо. Под ногами пыль до щиколоток. Посмотришь вниз, кажется, будто летишь на самолете – где-то далеко река ломится среди камней, маленькие, словно букашки, коровы около нее, а кругом лес, лес. Лес и горы. Соседний склон выглядит непроходимым. Но если присмотреться, вполне проходим – только проходить некому, безлюдье кругом. Лишь коровы напоминают о человеческом жилье, их в горах держат без надзора, они – сами по себе. И день, и ночь. Поэтому, если увидите в лесу что-то черное, большое и шевелящееся, не пугайтесь: то не медведь, не снежный человек. Обыкновенная корова.
Впрочем, не обыкновенная, а свободная. Горцы на свой лад ведут животноводство – не неволят домашних животных пастухом…
Не заметил, как на дорогу из леса вышла девочка лет двенадцати с вязанкой хвороста за спиной. Смуглая, в темном платьице, в платке, который сливался с ее смоляными волосами и загорелой кожей. Юная горянка удивленно смотрела на нас, будто на пришельцев из иного мира. От удивления даже забыла спрятаться, как велит обычай при встрече с незнакомыми мужчинами, стояла, нерешительно переступая с ноги на ногу: любопытство и страх боролись в ее трепетном тельце.
– Здравствуй, – громко сказал я по-русски.
– Турку зандоним («по-турецки не понимаю». – М. А.), – тихо ответила девочка. Ее слова я, не знавший талышского языка, принял за приветствие.
Выяснилось, рядом селение – Паликеш, там мы и перевели дух, зашли в маленький глинобитный домик, где жила девочка. У Сафара, ее отца, десять детей, он, завидев нас издали, поспешил к дому. Подошел с достоинством. Поздоровались. Про мужчину здесь говорят так: «У него два быка, три корова, пять сына, остальные девочки». Заботы, заботы, заботы не вписаны, а впечатаны в каждую морщинку на лице талыша, в каждую искорку его уставших глаз. Из-под массивной кепки узкое лицо Сафара казалось переполненным забот.
Талыши все узколицые и все с черными, выразительными глазами, взгляд их обжигает и одаривает, особенно у детей… Такие вот глаза у Сафара.
Он, как ребенок, обрадовался гостям и, как взрослый, скрывал свою радость. Лишь раз что-то коротко бросил женщинам, и – двор закипел, забегал. Вынесли под дерево стол, стулья, подушки, скатерть, посуду. Приготовили чай. Все произошло так стремительно, что нам оставалось удивляться слаженности дружной семьи, в которой всем есть работа.
Наконец под деревом, в приятной тени, потянулась беседа, ради которой было столько хлопот: в горах за чаем не торопятся. Я старался держать разговор в своем русле – мне было интересно слушать их, а Сафар клонил в свою сторону, желая слушать меня, он поначалу и отвечал как-то излишне кратко. Так и говорили: он на талышском, я на русском, а между нами переводчик, который переводил с талышского на азербайджанский (для себя), а потом с азербайджанского на русский.
Для домочадцев наша беседа была лучше лучшего театра, они расселись поодаль, на траве, и с любопытством смотрели на меня. Заморский гость. Первый русский, из Москвы и – в их доме. Ни у кого в Паликеше не бывало гостя из Москвы, «Москва, значит, урус», – глубокомысленно заключил Сафар.
Сколько ни объяснял, что я кумык, что мои предки из Дагестана, это не производило никакого впечатления. Для талыша национальные различия условны. Для него дагестанцы – «лезги», а дальше на север живут «уруси». И ничего в том удивительного, в горах свой мир, свои этнические понятия.
В доме Сафара я очень удивился, нет, не тому, что из жителей Паликеша немногие бывали в Астаре, районном центре, что единицы видели Баку. И не тому, что «сама Москва пришла в Паликеш». В разговоре я обмолвился о том, что моя родственница была женой брата персидского шаха, реакция Сафара поразила. Он воспринял сообщение как должное! Более того, внятно рассказал что-то из жизни этого брата шаха, о котором я ничего толком не знал… Было чему удивиться, не правда ли?
Откуда крестьянину из далекого горного селения известно о вещах, о которых не знают ученые люди? Объяснилось просто. Иранское телевидение и радио тут ни при чем. В Паликеше нет электричества: керосиновые лампы горят чаще электрических, а телевизоров на керосине пока не придумали даже неугомонные в электронике японцы. Источником знаний Сафара явилась старая книга, которую сберегли в их доме. Написанная на фарси, она была единственной, близкой и понятной, книгой в жизни Сафара. Ведь в Советском Союзе книг на талышском языке не издавали. А тех, кто владеет азербайджанским языком в горах мало, чужого языка горцы не признают. Гордость! «Турку зандоним», – отвечают они, по паспорту тюрки, заслышав незнакомую речь, будь то русские, китайские или английские слова. Все звуки чужды их сердцу, все, кроме родных талышских.
Свою старую книгу Сафар читал много-много раз. Он – горец, человек гордый, других книг ему не надо. «Фарси – почти талышский», – говорит он…
Если бы не домашнее хозяйство, семья Сафара давно умерла бы с голода. Много ли даст здешняя природа? Горы щедры на красоту, на землю они скупы, каждый клочок на учете. Когда мы подходили к их дому, Сафар в лесу рубил секирой – дагисом – ветки деревьев: добывал корм корове. За лето склоны желтеют, звенит земля от нещадного солнца. Лишь на деревьях да около родников сохраняется пожива коровам. С козами проще, они сами залезут на раскидистое дерево, а на кустарник подавно. Самостоятельные.
