19 октября. […] Чуть свет встал, и после чая с почтеннейшим д[октор] ом Гопадзе отправились на автомобиле в объезд войсковых и армейских, а также краснокрестских заведений. К ужасу моему, слухи, к[ото]рые я считал сплетнями профанов, оправдались — на Сувалках не было и нет главного эвакуационного пункта, а он все время регистрировался под № 8 с входящими в состав его госпитал[ями] №№ 317 и 319; отсюда — весь кавардак в деле эвакуации, не было дирижера, к[ото]рый бы объединял деятельность госпиталей; но госпиталей №№ 317, 319, а равно и №№ 373, 379, 380 — нет и неизвестно где они обретаются; командует ими Рейнбот, к[ото]рому я сто раз телеграфировал; в его управлении до последнего времени смешивали названия «подвижной» и «запасной», и получалась кутерьма.
Осматривал госпиталя, зачисленные в армии №№ 347, 382, 333, 504 и 505; главные врачи №№ 504 и 482 (Дамаскин и Габуния) — достойны предания суду за их нерадение к святому делу, особенно первый из них… Заявлены мне жалобы раненых и больных… Обо всем виденном буду писать донесение. На первых же порах послал телеграмму, гласящую: «Лично убедился необычайном переполнении Сувалках всех лечебных заведений ранены[ми] и больными, число к[ото]рых превышает 5000 чел[овек]. Вопиющая необходимость в скорейшей доставке санитарных поездов для эвакуации. К удивлению моему, никакого главного эвакуационного] пункта здесь не было и нет. Принял меры к временному его учреждению из наличных госпиталей… и одного старшего из главн[ых] врачей за начальника под общим руководством корпусн[ого] врача Гопадзе». Созвал экстренное собрание из главных врачей и представителей Красн[ого] Креста, коим высказал мои директивы. На собрании увиделся с профессорам] А.В. Мартыновым[213].
[…] Не успели докончить обед, как доложили, что приехал Трепов[214] и приглашает меня сейчас же к нему приехать на вокзал; помчался в автомобиле. Увиделся с P.P. Вреденом[215], к[ото]рый сопутствует Трепову; последний хотел было перейти на меня в наступление за царящие здесь беспорядки по эвакуации, но был сразу обезоружен моим исполненным сознания достоинства докладом, из к[ото]рого мог видеть, что все из замеченного им мной уже ранее было констатиров[ано] и приняты чрезвычайные меры к устранению безобразия. Импонирующим образом подействовала на него уже отправленная мной Рейнботу вышеприведенная телеграмма. Расстались с ним по-хорошему.
Под редкое буханье пушек выехал около 4 часов из Сувалок и прибыл часам к 7 в свою святую обитель, сильно продрогши.
Так устал, что не пошел и ужинать. Завтра буду делать подробный доклад командующему, предстоит много писать; накопилась за мое отсутствие целая кипа телеграмм и всяких бумаг. Интересная получена от бывшего арестанта Рейнбота ко мне телеграмма по поводу подробного моего донесения о результате осмотра несколько дней тому назад лечебных заведений в Августове, вот текст ее: «Госпиталь № 132 будет заменен, прошу донести основании каких положений вы инспектировали госпиталя пункта. Рейнбот, 7965». Отвечу на нее, немного подумавши, ч[то]б[ы] было и мягко, и вразумительно.
В яростных атаках немцев у Бакаларжево[216], к[ото]рые они ведут с удивительной настойчивостью, говорят, наколочена масса тел целыми горами, за к[ото]рыми неприятели как за бруствером прячутся и мешают нам еще больше их набить. Среди трупов вперемежку с ними навалено неисчислимое количество стонущих раненых[217]. Во многих участках на нашем фронте наши войска разделяются от немецких как[ой]-н[и]б[удь] полосой в 200–300 шагов.
20 октября. Сухо, ветрено и холодно. Я немного простудился от вчерашней поездки — потерял аппетит, болит голова и потягивает. Но только что я успел напиться утреннего чаю, меня потребовали в квартирмейстерскую: едет главнокомандующий (Рузский)! В ожидании его успел доложить своему начальству о результатах моей поездки в Сувалки. Высказал уверенность я, что дня через два все б[ольн] ые и раненые успеют быть эвакуированы, порукой тому — вмешательство Трепова. После часового ожидания наконец приехал Рузский — наш первый и единственный пока «герой» за эту кампанию; человек сухопарый, серьезным видом, спокойствием и деловитостью произвел на меня и всех очень хорошее впечатление; не чета, говорят шепотком промеж себя, бывшему главноком[андующем]у — аферисту Жилинскому![218] С Рузским приехал между прочей свитой и великий князь Андрей Владимирович[219]. Поздоровался с нами и тотчас же ушел с командующим и начальником штаба на совещание в отдельную комнату, оставивши нас опять в положении ожидающих: может быть, потребуется кто-ниб[удь] из нас, заведующих отделами. Письменных же дел накопилась у меня целая уйма; пропало мое утро, к[ото]рое я рассчитывал посвятить на их разборку и исполнение; прождал до самого обеда — говорили, что трапезу разделит с нами и Рузский, но в последний момент окончания совещания он от обеда уклонился и уехал.
Засели за обед, Сивере торопился поесть, ч[то]б[ы] поскорее выехать на Августов] зачем приезжал Рузский? По истолкованию Одишелидзе — побудить командующего нашего к наступлению; но Сивере очень и очень колеблется и не решается; его смущает риск положить десятки тысяч людей — и безо всякого успеха; подбивает к наступлению начальник штаба. Сивере указывает на Ренненкамп- фа, у которого совесть не заговорила бы положить ни за понюшку табаку и сотню тысяч людей. […] О штабе Ренненкампфа прямо говорят как о банде разбойников и аферистов. 1-я армия, бывшая у него за последнее время под командой, влилась в нашу; но даны были ему несколько корпусов из Наревской группы, составившие теперь 1-ю новую армию. Очень критически и осудительно относятся про прошумевшее в августе наступление Ренненкампфа до Кёнигсберга[220], откуда армия так позорно вернулась вспять. Гибель же 2-й армии Самсонова (13-й и 15-й корпуса коей были совсем изничтожены) до сего времеьи еще дает чувствовать и отзывается на нашем стратегическом] положении. Оказывается, Самсонов был буквально брошен на произвол судьбы бежавшим его штабом!
В первый раз в жизни испытал отвратительнее] чувство административного] человека, подписавшего как бы смертный приговор: телеграфировал куда следует, что мной удален от должности главный врач 504-го госпиталя Дамаскин за нерадивое отношение к б[ольн] ым и раненым.
21 октября. […] Послал донесение Рейнботу на его телеграфное требование, почему я позволил себе якобы инспектировать эвакуационный пункт в Августове; вот текст донесения от 21 октября за № 428: «по предписанию… в первых строках моего рапорта от 10 октября № 2072 было упомянуто, что я посетил под Августовом эвакуационный] пункт для осмотра б[ольн]ых и раненых. т[а]к к[а]к забота о санитарном благосостоянии частей армии и установление подачи помощи б[ольн]ым и раненым и их призрения входит в круг важнейших моих обязанностей. Что же касается отмеченных мной в рапорте нек[ото]рых недостатков эвакуационного] пункта, то я счел долгом службы об этом донести в-ству, хорошо памятуя наказ Его Императорского Величества ныне здравствующего Государя Императора (разумеем известную Ходынскую катастрофу!), ч[то]б[ы] не только все ведомства, но и части их управлений в своей деятельности не обособлялись, а всячески старались бы друг другу помогать и содействовать на пользу общего государева дела. В доказательство того, что мое посещение пункта не носило характера инспекции, говорят последние строки моего рапорта, что об устранении санитарных недостатков я заведующего сборным эвакуационным] пунктом просил, а не предлагал или предписывал ему» (sic!). Вот изволь-ка, укуси теперь меня!
В приказе по штабу армии и его отделам цитируется: «…Не подлежит оглашению. Приказ главнокоманд[ующ] его армиями Сев[еро]-Зап[адного] фронта № 104 от 7 октября 1914 г….Разрешаю для нижних чинов, состоящих хлебопеками и кашеварами, увеличить на время военных действий отпуск мыла до 1 фунта на человека в месяц». О, Россия ты моя матушка!..
Возвратился из Августова Сивере, а с ним и Будберг — лица повеселевшие: пруссаки по всему нашему фронту отступают, хотя и не под напором наших корпусов, а по своей доброй воле; предполагается поэтому наше движение вперед, но ничего в наших действиях не замечается громкого, эффектного, все как-то происходит вяло и скучно. Лык[221] все в руках неприятеля[222]. […]
22 октября. […] Приходил уволенный мной от должности д-р Дамаскин, туго слышащий, умолял меня оставить его на этой должности. Мне стало его так жаль, и я обещал ходатайствовать за него.
