Переговоры Гото-Иоффе не раз описаны в литературе, поэтому мы можем воздержаться от пересказа их хронологии: кто, кому, когда передал какой меморандум и как ответила на это вторая сторона. Попробуем выделить наиболее важные моменты, выходящие за рамки фактографии. Выступая как частное лицо, Гото вел переговоры от имени японского правительства, поскольку все его предложения и ответы были согласованы с премьером Като. МИД Японии не принимал участия в переговорах, но Гото в течение всего времени регулярно информировал Утида об их ходе и содержании, пересылая министру записи бесед с советским представителем и письма от него. Москва выдвинула требования равноправия сторон, юридического признания СССР, а не только установления торговых отношений, и эвакуации Северного Сахалина, о продаже которого не могло быть и речи. Токио в принципе соглашался на вывод войск с Северного Сахалина при условии допущения к эксплуатации его природных богатств и признания Россией моральной и материальной ответственности за «Николаевский инцидент» (Иоффе ответил контрпредложением об аналогичных извинениях за действия японской армии в Сибири и на Дальнем Востоке во время интервенции). Ставился японской стороной и вопрос о «царских долгах», но Иоффе, сославшись на позицию Москвы на Генуэзской конференции годом раньше, отвел эти претензии. Перед глазами японских политиков мог стоять и пример Германии, которая решилась на заключение Рапалльского договора с РСФСР путем взаимного отказа от материальных претензий. Иными словами, Советский Союз преследовал прежде всего политические цели (признание новой власти и освобождение своей территории), в то время как Япония – экономические.
24 апреля, т.е. почти через три месяца после прибытия в Японию, Иоффе, наконец, получил официальное разрешение на пользование шифроперепиской. До этого он отправлял телеграммы в Москву или Пекин обычным путем, записывая русские слова латинскими буквами. Копии этих телеграмм и ответов на них вместе с японскими переводами сохранились в архиве МИД Японии, так что содержание их не было тайной для противной стороны. Есть там и копии некоторых шифровок, представлявших собой группы цифр, «расколоть» которые японцы не смогли.
25 апреля Гото подал в отставку с поста мэра Токио, объявив, что отныне желает сосредоточиться исключительно на японо-советском диалоге. Однако обеспечение нормального хода переговоров поставило на повестку дня вопрос о придании им официального статуса, за что выступали и Гото, и Като. Не занимая государственных постов, Гото отказался от дальнейшего участия в переговорах, с тем чтобы японское правительство назначило официального представителя. Отчасти это был внутриполитический компромисс с Утида, который не хотел отдавать возможные лавры политическому конкуренту. Премьер Като придумал оригинальный ход, предложив начать переговоры «с чистой страницы», неофициальные, но через специально уполномоченных представителей. Москва назначила Иоффе, Токио – Каваками.[99]
На этом участие Гото в переговорах закончилось, но он «сумел установить доверительные отношения с Иоффе и во многом способствовал распространению убеждения, что признание России выгодно с точки зрения интересов самой Японии».[100]
Дальневосточное Рапалло?
Переговоры Каваками-Иоффе не дали конкретных результатов. В заявлении для японской печати 24 октября 1923 г. новый советский полпред в Китае Л.М. Карахан, игравший ключевую роль в выработке дальневосточной политики СССР, так интерпретировал события: «26 июля с.г. г-н Иоффе в письме к г. Каваками сделал предложение начать официальные переговоры. 31 июля состоялось последнее заседание неофициальных переговоров, где, констатируя их окончание, г. Иоффе настойчиво, но безуспешно пытался получить ответ официального японского делегата на вопрос согласно ли Японское правительство начать официальные переговоры. Г-н Каваками, к сожалению, заявил, что он сам не может ответить и запросит свое правительство. 3 августа, отвечая на письмо г. Иоффе от 26 июля, г. Каваками, констатируя окончание неофициальных переговоров, обошел молчанием наше предложение открыть официальную конференцию. Советское правительство ждало, что после доклада о нашем предложении Японское правительство даст какой-либо ответ на наше предложение».[101] В актив можно было записать только соглашение 21 мая с рыбопромышленниками. Оно положило конец так называемому «свободному лову», т.е. бесконтрольным действиям японских рыболовных кампаний и частных лиц, и стало первым шагом к установлению нормальных, юридически регулируемых экономических отношений между странами, пусть даже в пределах одной отрасли и одного региона.
10 августа Гото написал личное письмо Чичерину и передал его через возвращавшегося в Москву Иоффе. Выход из тупика он видел в прямом обращении к советскому руководству: «Я желал бы перенести на Вас мою дружбу с г. Иоффе и имею честь выразить мое страстное желание, как частное лицо, стоящее вне правительственных кругов, также и впредь последовательно посвятить себя японо-русской проблеме».[102]
Гото четко выразил свои заветные мысли, не маскируя евразийское кредо обычной дипломатической фразеологией. «Я всегда глубоко сожалел, учитывая собственные интересы великих держав, о том, что после мировой войны эти державы решились во время мирных переговоров занять позицию, направленную на исключение России из мирового сообщества и игнорирование ее… Взаимоотношения между Японией и Россией действительно весьма отличаются от отношений между Россией, с одной стороны, и Англией, Америкой и другими государствами – с другой. Уже сейчас для нас наступило время, когда не только образованные круги, но также и широкие слои населения осознали и поняли, что добрые взаимоотношения между Японией и Россией не только служат счастью обоих народов, но одновременно способствуют стабилизации соседнего государства – Китая и его культурному существованию, что они служат основой мира в Восточной Азии и, наконец, в состоянии, вместе с Америкой, способствовать установлению мира на Тихом океане и тем самым во всем мире». Гото специально подчеркнул: «Я считаю неприемлемым такую политику, которая при установлении международных дружественных отношений склонна лишь следовать по пятам Англии и Америки. Наоборот, обоим <нашим. – В.М> государствам следовало бы взять на себя инициативу и стать примером для прочих держав». Звучит актуально и сегодня.
Ответа пришлось ждать долго, больше пяти месяцев. Тем временем в Японии произошли важные и трагические события. 24 августа 1923 г. премьер Като умер от туберкулеза. Утида стал премьером ad interim, но 2 сентября новое правительство было сформировано уже без него. Министром был назначен карьерный дипломат Идзюин, ничем не примечательная личность. Гото вошел в состав кабинета в качестве министра внутренних дел. Его главной задачей было не только преодоление катастрофических последствий Великого землетрясения Канто 1 сентября, но и завершение переговоров с СССР.
Землетрясение временно отодвинуло все прочие проблемы на второй План. Перспектива нормализации отношений с СССР снова была омрачена – на сей раз инцидентом с пароходом «Ленин». Советский Союз отправил пострадавшим гуманитарную помощь, но отказался передать ее властям, заявив, что его представители сами будут раздавать ее нуждающимся японским рабочим и крестьянам. Этот откровенно демагогический ход, сделанный вопреки всем существующим законам и правилам, конечно, не мог устроить местные власти, и пароходу пришлось вернуться во Владивосток со всем грузом. Гото – как министр внутренних дел – оказался в крайне неловком положении. Советская пресса развернула кампанию против японских властей, воспрепятствовавших «акту гуманизма и классовой солидарности», что незамедлительно вызвало в Токио вспышку антисоветских настроений и волну протестов против попытки вмешательства во внутренние дела Японии.
7 октября 1923 г. Карахан обратился к Гото с пространным личным посланием, выдававшим в авторе более журналиста, нежели дипломата. Он решил – надо полагать, не сам единолично – «поделиться некоторыми мыслями по поводу дела, одинаково дорогого Вам и мне».[103] Ответа от Чичерина на свое письмо Гото пока не получил, но Карахан об этом письме упоминает и фактически отвечает на него по многим позициям, иногда чуть ли не текстуально. Возможно, смысл его послания был еще и в том, чтобы показать, кто теперь будет вести переговоры с Японией с советской стороны, кто будет новым полномочным представителем Москвы.
Здесь необходимо сказать несколько слов о балансе сил и личных взаимоотношениях внутри руководства Наркомата иностранных дел в 1920-е годы. Выработкой внешнеполитической стратегии НКИД не занимался – это было прерогативой политбюро («Инстанция» в служебной переписке советских дипломатов), внутри которого тоже не было единства мнений: вспомним хотя бы борьбу Сталина и Троцкого по вопросу о китайской революции. Важные международные вопросы решались в комиссиях и исполкоме Коминтерна, куда входили многие члены политбюро и видные партийные идеологи. Наркомату оставалась лишь рутинная дипломатическая работа да сбор информации, которой требовала от него «Инстанция». К мнению дипломатов, даже наркомов, советские руководители прислушивались редко: ни Чичерин, ни его преемник Литвинов не входили в политбюро, а к моменту восстановления советско-японских отношений Чичерин не был даже членом ЦК партии. Следует учесть и то, что Чичерин, Иоффе, Карахан, а также Троцкий (предшественник Чичерина на посту наркома), несмотря на многолетнее участие в революционной борьбе, стали большевиками только в 1917 г., а потому могли вызывать определенное недоверие «Инстанции». Не было долгого партийного стажа и у большинства дипломатов более низкого ранга, кадры которых формировались в основном из политических эмигрантов, долго живших за границей и знавших иностранные языки, но не участвовавших непосредственно в революционной деятельности в России.
