Исключительно благодаря такому подходу в Петербурге сложилась небогатая по объему, но уникальная в своем роде коллекция топонимических курьезов – официально зарегистрированных названий, являющихся на самом деле искаженным вариантом просторечного имени. Так, одна из старейших петербургских улиц – Большая Зеленина – в первой четверти XIX века была всего лишь безлюдной дорогой к Зелейному, то есть пороховому (от слова «зелье» – порох), заводу, переведенному сюда, на далекую окраину Петербурга, из Москвы. Дорога, а затем и улица так и назывались Зелейной. В просторечии это название вскоре трансформировалось в Зеленину улицу. Со временем фольклорный вариант прижился.
Такое же искаженное название носит и современная Моховая улица. В начале XVIII века Петр I перевел из Москвы в Петербург Хамовный двор (от старинного русского слова «хамовник» – ткач). Первоначально московские ткачи селились вблизи Адмиралтейства, но затем им определили постоянное место проживания на левом берегу Фонтанки. Образовалась слобода, одну из улиц которой стали называть Хамовой, или Хамовской. Но устаревшее слово не прижилось на новом месте и постепенно улицу стали называть Моховой.
Такая же судьба выпала на долю переулка, пробитого от Фонтанки к даче лейб-медика Ж. А. Лестока. Как только не называли этот, вначале вообще безымянный проезд – и Лестоковым, и Лештоковым, и Лещуковым. Только в 1851 году ему официально было присвоено название Лештуков.
Подверглась искажению в фольклоре и фамилия корабельного мастера иностранца Аладчанина, который жил в собственном доме на берегу Екатерининского канала. Когда в конце XVIII века недалеко от его дома через канал перебросили постоянный мост, то назвали его искаженным в просторечии именем петербургского корабела – Аларчин мост.
Еще более любопытна история названия дачного поселка Осиновая Роща. Первые жилые дома появились здесь на месте старинной шведской мызы. В первой половине XIX века в Осиновой Роще была усадьба князей Вяземских. В это время вокруг дворцового комплекса, построенного по проекту архитектора В. И. Беретти, разбили парк. Но даже в обширном перечне парковых деревьев и кустарников, приведенных в статье «Осиновая Роща» в энциклопедическом справочнике «Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград» (М., 1992), лиственное дерево «осина», название которого легло в основу наименования поселка, не упоминается ни разу. И это не случайно.
Если мы обратимся к старинным описаниям Петербурга, в частности к вышедшему в конце XVIII века на русском языке труду И. Г. Георги «Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей оного с планом», то узнаем, что первоначальное название интересующего нас поселка не Осиновая, а Осиная Роща – от ос, во множестве водившихся в тех благодатных местах. Искаженный фольклорный вариант в очередной раз оказался более жизнеспособным и вытеснил в конце концов исторически правильное и этимологически верное название.
Таким образом, топонимическую карту города создавали в полном согласии друг с другом и официальный Петербург, и его низовая культура, то есть фольклор. Это было похоже на попытки некоторых современных градостроителей придать созданию сети внутриквартальных переходов некий осмысленный характер. Сначала населению предоставлялась естественная возможность протаптывать трассы будущих дорожек и только затем им придавался узаконенный вид. При таком подходе все возможные противоречия сами собой исчезали.
В случае с топонимикой, как говорили до 1738 года: «В доме капитана Кошелева в Морской слободе», так и продолжали говорить затем: «В доме капитана Кошелева в Большой Морской улице». Нумерация домов появилась гораздо позже, в самом конце XVIII века. Никаких противоречий, повторимся, не было. Не было и почвы для возникновения альтернативной или параллельной топонимики. Некоторые разночтения в старинных названиях городских реалий просто говорили об их первоначальной многовариантности. Выживали наиболее жизнеспособные, остальные постепенно исчезали, в отличие, скажем, от современной фольклорной топонимики, которая существует одновременно с официальной, порой не уступая ей ни в популярности, ни в частоте бытового употребления. Но об этом позже.
Впрочем, к середине XIX века будущие противоречия уже угадывались. По городу из уст в уста передавались стихи будто бы из какого-то нашумевшего водевиля:
По Садовой по Большой
Нет березки ни одной.
По Гороховой я шел,
А гороху не нашел.
Море видеть я хотел
И в Морскую полетел,
Но и в Малой, и в Большой
Капли нет воды морской.
Одновременно с созданием вариантов будущих официальных названий прерогативой раннего петербургского фольклора, уже по определению, стало мифотворчество. Для первых петербуржцев, а это в основном были солдаты, пленные шведы, да работные люди, согнанные на строительство новой столицы практически со всех концов тогдашней России, территория невской дельты была в полном смысле слова Terra incognita – таинственной неизвестной землей. Они ее узнавали. И не в последнюю очередь через названия. Вокруг непонятных «чухонских» названий складывались романтические легенды. Они предлагали собственные толкования, чаще всего не имевшие ничего общего с исторической реальностью. Но именно в этом и состояла их прелесть.
Один из самых известных островов в дельте Невы – Елагин – получил свое современное название только после 1777 года, когда владельцем его стал обер-гофмейстер императорского двора Иван Перфильевич Елагин. До этого остров несколько раз менял свои имена. Но первоначально, в 1703 году, он назывался Мишин, или Михайлин. На старинных финских и шведских картах он так и назывался Мистуласаари, что в переводе означает Медвежий остров. Очевидно, название это было дано острову финскими охотниками, по аналогии с другими островами невской дельты: Заячьим, Лосиным (ныне Васильевский), Вороньиным (ныне Аптекарский), Кошачьим (ныне Канонерский) и т. д. Однако вот как объясняет название Медвежий остров петербургская легенда в пересказе Столпянского.
«В одну из светлых майских ночей 1703 года маленький отряд преображенцев делал рекогносцировку на островах дельты Невы. Осторожно шли русские солдаты по небольшому крайнему ко взморью островку, пробираясь с трудом в болотистом лесу. Вдруг послышался какой-то треск. Солдаты остановились, взяли ружья на приклад и стали всматриваться в едва зеленеющие кусты, стараясь разглядеть, где же притаились шведы. И вдруг из-за большого повалившегося дерева, из кучи бурелома с ревом поднялась фигура большого медведя. „Тьфу, ты, пропасть, – вырвалось у одного из русских, – думали шведов увидеть, а на мишку напоролись, значит остров этот не шведский, а Мишкин“».
Подобные легенды имеют многие петербургские острова, в том числе Крестовский, Каменный, Матисов и другие. Все они широко известны и нет надобности повторяться. Напомним только легенды Васильевского острова. Их несколько, и все они связаны с именем Василий, хотя на финских картах допетербургской поры он назывался Хирвисаари, то есть Лосиный, о чем уже вскользь упоминалось. В то же время еще в 1500 году в переписной окладной книге Водской пятины Великого Новгорода крупнейший остров в дельте Невы упоминается под названием Васильев. Одна из легенд связывает это название с именем тогдашнего владельца острова новгородского посадника Василия Селезня, казненного великим князем московским Иваном III. По другой, не менее распространенной легенде, название Васильевский остров ведется от имени некоего рыбака Василия, проживавшего когда-то в незапамятные времена на острове вместе со своей женой Василисой. До сих пор среди петербуржцев существует уверенность, что именно эти легендарные аборигены изображены в скульптурах у подножий Ростральных колонн. В народе их так и называют: Василий и Василиса. Но предания петровского Петербурга утверждают, что остров назван Васильевским в честь Василия Дмитриевича Корчмина, командовавшего артиллерийской батареей на Стрелке острова в первые дни основания Петербурга. Будто бы Петр I посылал ему приказы по адресу: «Василию – на остров».
Среди многочисленных легенд раннего Петербурга, пытавшихся объяснить происхождение того или иного топонима, есть легенда о реке Луппе, которая, как это ни удивительно, имеет два официальных названия. В границах города эта река называется Луппой, а за его пределами, в верхнем своем течении – Лубьей. Именно так, двумя названиями и обозначена на всех городских планах и картах эта впадающая в реку Охту малоизвестная речка. Лубья – название более древнее, и историки возводят его к имени некоего Лубика, чья мельница в очень давние времена находилась в верховьях реки. А вокруг Луппы сложилась весьма оригинальная легенда. При Петре I на Охте были построены большие пороховые заводы, на которых работали крепостные крестьяне. Селились они на берегах Охты и Лубьи. Вблизи Лубьи для них были поставлены деревянные бани. Возле одной из бань устроили место для публичных телесных наказаний. Провинившегося привязывали к особой скамье и били батогами и розгами, да так, что кожа начинала трескаться и лупиться. Именно от слова «лупить», если верить легенде, река Лубья в районе Пороховых заводов и стала называться вторым именем – Луппа.
