Совершенно иная ситуация складывалась на востоке. «Россия нуждается в опоре на финансово могущественную державу, а Франция ею уже не является, что же касается Англии, то нельзя допускать, чтобы она ею стала; России нужна защита от Англии. Мы можем финансировать Россию… Россия — наш будущий рынок сбыта; Ближний Восток не в состоянии заменить ее, как бы нас ни убеждали в противном. У нас нет антироссийских интересов; защита нашего Восточного фронта дает нам военное превосходство на континенте и независимость от Австрии»{180}. Однако царь не согласится (не сможет согласиться) на сепаратный мир. Решающим здесь должен стать прорыв на западе и принуждение Франции к сепаратному миру.
В этом случае германские армии будут в состоянии вступить в Петербург или даже Москву и «занять большую часть собственно России», причем не для длительной оккупации, а для того, чтобы вынудить Россию вступить с Германией в долговременный союз. Период немецкой оккупации создаст для этого предпосылки как в силовом, так и в моральном отношении, ибо «у России имеются национальные пристрастия, но нет чувства национальной чести… Россия любит всех своих завоевателей, подобно тому, как русская крестьянка жаждет, чтобы ее били». Доведенная до точки кипения официальная ненависть к Германии быстро уляжется: «Дисциплина и сдержанность немецкого солдата, справедливость и неподкупность немецкой администрации очень быстро войдут в поговорки; Россия подготавливается к этому. Если будет заключен более или менее сносный мир, то выиграет и политика…»{181} Опираясь на этот базис, Германия в конце концов сможет довести войну с Англией до завершения, пусть и не победоносного, но, во всяком случае, приемлемого. «Мир окажется перед лицом свершившихся фактов»: Германия займет место финансового источника, главного поставщика товаров и защитника восстановленной Российской империи{182}.
Эти ультраимпериалистические, но в отношении России вовсе не враждебные рассуждения были бы непонятными, если не учитывать планов создания атлантического контрлагеря, в которых хиреющая Британская мировая империя и восходящая Америка мыслили о слиянии (как о «двойном союзе морских держав») аналогично тому, что виделось Ратенау в отношении Германии с ее поворотом в сторону Российской империи. Именно потому, что Ратенау не верил ни в полезность, ни в реальность территориальных аннексий, он все дальше прочерчивал направления германской гегемонистской политики, определяемой экономическими и культурными целями.
Если же Германская империя выйдет из войны ослабленной или побежденной, а Россия попадет в лагерь победителей, то перспективы откроются в полном смысле слова угнетающие. Либо Россия будет охвачена англо-американским блоком и окажется у него под пятой, подобно тому как это с немецкой стороны предусматривал Ратенау, либо сама превратится, как ожидал он двадцать лет назад, в «новую Америку» Востока. Тогда реальностью станет определяемый Россией и Америкой дуалистический мировой порядок, который так часто расписывали в XIX столетии, а Германия, как и вся Европа, разоренная войной и зажатая с флангов, будет отброшена в группу второразрядных стран. Ничего кроме ужаса оба варианта не навевали.
Меморандумы Ратенау не случайно были адресованы Людендорфу, который в это время был близок к тому, чтобы на завоеванных территориях Польши, Литвы и Белоруссии создать свое собственное «королевство» или «Индию» — образцовое военное государство для демонстрации «цивилизационной работы немцев на Востоке». В большей степени, чем в центральных областях Польши, которые — как «генерал-губернаторство Варшавское» — были поставлены под начало собственного военного губернатора, этот план приобрел реальные очертания в созданном в конце 1915 г. административном регионе верховного главнокомандования Восточного фронта («Обер Ост»), охватывавшем лесные, малозаселенные и этнически пестрые области Восточной Польши, Курляндии и Литвы.
В этом честолюбиво задуманном предприятии имелся собственный отдел прессы и пропаганды, неустанно расписывавший картину «страны Обер Ост>{183}как панораму народов в духе Гердера: «Впервые за долгие, долгие годы Вышнее Провидение вложило судьбу этих стран в руки их народов. Германская администрация считает это началом новой эры в истории региона “Обер Ост”… Если на этой земле из ужасов войны вырастет лучшее, более счастливое будущее, в котором народы будут избавлены от тупого бремени чужеземного господства, то они при всей любви к собственному племени не могут не научиться любить и понимать друг друга. Они узнают, кто является их наибольшим общим врагом, и это поможет им преодолеть взаимные противоречия… на благо их самих и на благо израненной и кровоточащей Европы»{184}.
Не случайно в штабе отдела печати «Обер Ост», теперь уже под эгидой Гинденбурга и Людендорфа, а затем генерала Гофмана, собралась блестящая когорта немецких и еврейских литераторов и художников, в основном либерального и левого толка. Среди них были, к примеру, Арнольд Цвейг, Рихард Демель и Герберт Ойленбург, тогда еще никому не известный молодой филолог Виктор Клемперер, художник-график Герман Штрук и живописец Карл Шмит-Ротлуф. Если верить забавным воспоминаниям Сэмми Гронемана («Хавдала[35], или вечерняя зоря»), отдел печати «Обер Ост» был, «возможно, самым невоенным подразделением всей армии»{185}.
Гронеман ярко, с большой долей иронии изображает довольно конъюнктурную симпатию кайзеровской Германии к угнетенным евреям Восточной Европы: «В первые же военные годы царили настоящий восторг и воодушевление по поводу открытия восточноевропейских евреев как хранителей немецких традиций и языка. Раздавались восторженные гимны в честь их верности, а целый ряд немецких литераторов, причем не только евреев, в глубокомысленных трактатах доказывали, что восточноевропейские евреи, вообще говоря, это подлинные, настоящие немцы, носители немецкой культуры, якобы сохранявшие с неслыханным упорством и привязанностью свои германские народные корни на протяжении столетий славянского ига. В кайзеровской ставке был благосклонно принят роскошно переплетенный и великолепно оформленный меморандум на эту тему. Кайзер Вильгельм, повинуясь первоначальному порыву, хотел немедленно освободить всех военнопленных — восточноевропейских евреев, но, по счастью, этому опрометчивому решению можно было еще воспрепятствовать — иначе оно стоило бы жизни тысячам солдат из российских евреев… Короче — создавалось впечатление, что кайзер Вильгельм собрал свое войско с единственной целью — спасти своих горячо любимых восточноевропейских евреев»{186}.
Несмотря на саркастический тон, Гронеман этой главой поставил ностальгический памятник немецкой и еврейской «культурной миссии» на Востоке. Возьмем, к примеру, раздел «Мой главный труд». В заголовке имеется в виду «тот удивительный лексикон, который приобрел определенную известность в некоторых научных кругах как филологический курьез под названием “Семиязычный словарь”». Гронеман редактировал его, «однако на титульном листе в качестве издателя значится Верховный главнокомандующий “Ост”»{187}.
Столь же явственно проявляется эта ностальгия в романах Арнольда Цвейга «Спор об унтере Грише»[36] и «Возведение на королевский престол», написанных в конце 1920-х — середине 1930-х гг. и восходящих к опыту, приобретенному в «Обер Ост» во время русской революции и Брестского мира. Кроме генерала Шлиффенцана (прототипом которого послужил Людендорф), а также целой клики германских чиновников и военных, в них выведены почти исключительно добрые люди всех национальностей, которые составляют заговор праведников для спасения подозреваемого в шпионаже унтера Гриши, дезертира из русской армии, скрывающегося в лесах. Старинный прусский дух права и порядка, еврейский интеллектуализм гуманистической направленности и российский братский социализм образуют в повествовании Цвейга своеобразный идеальный симбиоз.
Многие старые, да и некоторые новые исследования (например, недавно вышедшая работа Веяса Габриеля Люлевичуса «Военная страна на Востоке») описывали военную утопию Людендорфа «Обер Ост» как прямую предшественницу и прообраз гитлеровской колониальной политики в отношении восточных регионов во время Второй мировой войны{188}. Выросшая на весьма «пестрой» основе убежденность в том, что только «немецкая культурная деятельность» может превратить якобы неосвоенные или заброшенные земли и «мешанину народов», проживающих на них, в нечто полезное и образцовое, как это происходило в прошлые столетия (в эпоху средневековой германской колонизации восточных земель и господства Немецкого ордена), явно обозначает линию мировоззренческой и практической связи. Тем не менее надо считать, что химера географического, лингвистического и этнологического освоения военно-административной единицы «Обер Ост» носила совершенно иные черты в сравнении с национал-социалистической политикой порабощения и истребления, которая поэтому едва ли нуждалась в столь фальшивой и тем не менее принимавшейся всерьез лирике, воспевавшей цивилизационную миссию и сочинявшейся работниками отдела печати для читателей внутри Германии и в самом регионе «Обер Ост».
