– В самом деле, – говорил один, – видны французские войска.
– У них, – прибавлял другой, – что-то в руках блестит на солнце. Должно быть, штуцера.
Вдали видна была колонна человек в тысячу. Подойдя ближе к нашим укреплениям, она остановилась; солдаты, казалось, начали копать землю.
– Не закладывают ли они траншею? – спрашивали друг друга присутствующие.
Все стали всматриваться попристальнее. При помощи зрительных труб можно было видеть, что только немногие солдаты имели ружья, остальные несли ломы, лопаты, кирки и другие инструменты для копания земли. Не было сомнений, что неприятель боится атаковать укрепления открытой силой и намерен устроить батареи и громить ими наш родной город и укрепления.
Работы союзников подвигались очень медленно; с большим затруднением выгружали они с судов свою артиллерию, медленно тащили ее на назначенные места. Постройка укреплений подвигалась еще медленнее: копая землю, они встречали под тонким пластом ее камень, который с трудом пробивали их самые лучшие инструменты. Непривычные к такой трудной работе, солдаты их болели, и в рядах союзников появилась холера в значительных размерах, так что в день умирало по 150 человек и более. Недостаток в продовольствии и жизнь под открытым небом еще более увеличивали потери и смертность. С удивлением смотрел неприятель на наши войска и на выраставшие укрепления севастопольские. Точно так же живя под открытым небом, трудясь день и ночь над постройкой укреплений, русские войска находили еще время и средства беспокоить неприятеля своими выстрелами, уничтожавшими их работы или разгонявшими рабочих.
По мере того как постройка укреплений приходила к концу, бастионы и батареи покрывались орудиями и тотчас же открывали огонь против неприятеля и его работ.
«Русские батареи, – писали англичане в своих газетах, – не дают покоя ни днем ни ночью войскам, расположенным под прикрытием возвышений, окружающих Севастополь. Ядра и гранаты беспрерывно перелетают через возвышения и падают вблизи наших солдат. Едва только покажутся два-три солдата, как русские выстрелы напоминают им самым ощутительным образом, чтобы они убрались подобру-поздорову и что им лучше оставаться под прикрытием».
Благодаря этой меткости выстрелов неприятельским солдатам было запрещено показываться перед севастопольскими укреплениями, кроме тех команд, которым необходимо было это по службе.
Ночные вылазки из Севастополя еще более замедляли работы неприятеля. С наступлением ночи наши охотники пробирались тайком к земляным постройкам союзников, нападали на них врасплох, уничтожали, насколько можно, их работы и, произведя всеобщую тревогу в лагере, возвращались домой, забрав в добычу оружие, одежду, инструменты и пр. Случалось, что несколько десятков солдат, отправившихся ночью распотешить свою удаль, поднимали на ноги всю неприятельскую армию. С первым криком «Ура!» наших охотников, бросавшихся в штыки, союзники, не рассмотрев числа их, были тревогу по всему лагерю. Проходило несколько часов после того; наши удальцы давно уже отступили и, сидя в кругу товарищей, рассматривали кто захваченную у неприятеля шапку, иной ружье, либо одеяло, а в неприятельском лагере солдаты все еще стояли под ружьем, ожидая нападения русских.
Беспокоя день и ночь противника и замедляя его работы, севастопольский гарнизон успел построить укрепления, сделать необходимые запасы снарядов, поставить на укреплениях морские орудия, расставить корабли так, чтобы они могли обстреливать рвы и овраги, спускавшиеся к городу, и устроить несколько мостов для свободного сообщения. Словом сказать, наши успели укрепить город настолько, что когда неприятель открыл первую стрельбу по Севастополю, то мы были совершенно готовы встретить его должным образом по-русски.
Эта необыкновенная деятельность севастопольского гарнизона не укрылась от глаз монарха. Достойно оценив заслуги защитников, император писал князю Меншикову: «Благодари всех за усердие; скажи нашим молодцам-морякам, что я на них надеюсь на суше, как на море. Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие, помнить, что мы, русские, защищаем родимый край и веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией! Да хранит тебя и вас всех Господь; молитвы мои за вас и наше правое дело, а душа моя и все мысли с вами».
На рассвете 5 октября сильный туман закрыл весь город и бухту до такой степени, что в двух шагах ничего не было видно. В половине седьмого утра, как только туман стал редеть, французы, бросив три бомбы одну за другой, подали тем сигнал к началу стрельбы по осажденному городу. Вслед за тем с удивительной быстротой заревело 53 орудия французских и 73 английских. В ответ на этот погром посыпались частые выстрелы с наших укреплений с такой меткостью, которая заставила союзников понять, что нелегко им будет сладить с укреплениями, выросшими на их глазах.
Стрельба по городу и окружавшим его укреплениям с каждым часом увеличивалась, и в самое короткое время все пространство, разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Несколько раз отдавалось приказание стрелять пореже, чтобы дать рассеяться дыму, но моряки, по увлечению и из желания нанести больший вред врагу, продолжали вести самую частую стрельбу. Тучи порохового дыма, носясь над городом, скрывали от глаз не только все батареи и всю окрестность, но даже и само солнце. Свет его померкнул, и казалось оно раскаленным шаром или кровавым кругом, медленно опускавшимся на горизонт.
С первыми выстрелами неприятельских батарей оба адмирала, Корнилов и Нахимов, были на конях и скакали первый на 4-й бастион, а второй на 5-й. Восторженные крики войск, стоявших в укреплении, приветствовали Владимира Алексеевича Корнилова, когда он взошел в укрепление в сопровождении нескольких офицеров своего штаба.
4-й бастион по своему положению обратил на себя особенное внимание союзников. Все усилия французов были направлены к тому, чтобы уничтожить и срыть с лица земли это укрепление. Внутри бастиона скрещивались французские бомбы с английскими ядрами, через него же летели и русские снаряды с двух батарей, расположенных позади бастиона. Владимира Алексеевича Корнилова просили, чтобы он поберег себя и оставил бастион, но он отвечал, что теперь не время думать о безопасности, и продолжал наблюдать за действиями батарей своих и неприятельских. Разговаривая с солдатами, наводившими орудия, указывая им куда целить, Корнилов переходил от одного орудия к другому. Покойно и строго было выражение его лица, легкая улыбка едва заметно играла на устах, глаза его светились ярче обыкновенного; высоко он держал голову, смотря на творения своих рук – севастопольские укрепления. Сухощавый и несколько согнутый стан Корнилова, казалось, в этот день выпрямился, и весь он как будто сделался повыше ростом.
Поговорив с командиром 4-го бастиона, вице-адмиралом Новосильским, и отдав ему некоторые приказания, Корнилов отправился на 5-й бастион. Проезжая мимо Тарутинского полка, адмирал был радостно приветствуем солдатами.
– Вот этот так молодец! – говорили между собой солдаты, смотря на адмирала.
На 5-м бастионе всей стрельбой распоряжался Павел Степанович Нахимов, он сам наводил орудия и следил за полетом снарядов. Одетый в сюртук с эполетами, Нахимов хозяйничал на батарее, как на корабле. Принимая самое живое и горячее участие в защите, презирая опасность, Павел Степанович в самом начале боя чуть было не погиб, он был ранен в голову, но, к счастью, легко.
– Вы ранены, Павел Степанович, – сказал один из приближенных к нему офицеров.
– Неправда-с! – отвечал он с неудовольствием, желая скрыть свою рану от любивших его матросов, с тем чтобы не расстроить их.
Спустя некоторое время, проведя рукой по окровавленному лбу, он прибавил: «Слишком мало-с, чтоб об этом заботиться, слишком мало-с!»
Разговаривая с Павлом Степановичам, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили наши снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто, под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землей и кровью убитых, бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий. Трудно себе представить что-либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один страшный гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили землю, бороздили укрепления и разносили смерть и увечья повсюду.
Происходивший от этого ужасный оглушительный треск и гул увеличивался еще от выстрелов с неприятельских кораблей по нашим приморским укреплениям. Расположившись перед ними полукругом, неприятельские корабли открыли непрерывную и частую стрельбу из 1500 орудий. Наши укрепления отвечали тем же, и застонала земля, задрожали окрестные горы, заклокотало синее море.
