Отношение китежан к современной российской реальности – это не какая-то «партийная» оппозиция на одной плоскости, но «вертикальная» дифференциация – то, что в иные времена называлось «разницей в степени посвящения». Это касается практически всех групп прежнего этноса – от неформальных тусовок до официальных институтов. Кратко это можно сформулировать так: мы защищаем специфику российской цивилизации от любых внешних посягательств, но внутренне выводим саму эту цивилизацию на новый уровень. Например, мы всегда будем давать жесткий отпор всем антиправославным выступлениям, от каких бы иных мировых конфессий они ни исходили. И в этом отношении мы готовы солидаризоваться с любыми православными церковными структурами – Поморской церковью, РПЦ, РПЦЗ, Сербской церковью и т. д. Но на внутреннем уровне мы не признаем никакого структурного консерватизма и формального «обрядоверия», считая единственную Церковь с большой буквы не тем или иным социальным институтом, а мистической реальностью, доступной каждому в меру его разумения. «Границы Своей Церкви, число пребывающих в ней и их положение знает лишь Сам ее Глава». (Фёдор Лишний, журнал «ИNАЧЕ» № 1.) Но китежане – не «новая конфессия», а именно новый этнос. Разница здесь примерно сопоставима с той, какая в свое время, в рамках общего православия, существовала между Византией и Россией…
Отвечая на очередной дежурный плач по «великой России», известный современный традиционалист Евгений Головин заметил: «Странные люди эти плакальщики. Неужели непонятно, что в наше время никаких „государств“ нет, что миф о государстве поддерживают заинтересованные группы – парламенты, полиция, таможня. Так называемые „простые люди“, то есть мы с вами, живут на земле, в интернете, в лесу, в самолете, но не в государстве». (Журнал «Медведь» № 2). Китежане – именно такие «простые люди» новой эпохи, поэтому им очевидна «театральная» природа всех современных «государств». Мы умеем различать свои естественные национальные интересы и нынешнюю, похлеще советской, чиновничью диктатуру, научившуюся прикрывать свои амбиции «геополитическим» сленгом.
…Слово «Россия» станет адекватным нашему пространству только тогда, когда… оно будет обозначать не государственную машину, а континентальное сообщество. Россия никогда не станет «Европой» путем централизованного насаждения здесь «европейских норм» – слишком отличаются у нас «оригинальные стереотипы поведения». Кратчайший путь российской европеизации состоит в том парадоксе, чтобы не мешать РФ стать Россией.
Можно привести массу других примеров специфики «китежского решения» актуальных проблем. Это и создание нового менеджмента в экономике, который в отличие от «новорусских» карикатур и машиноподобных клерков будет соответствовать специфике «загадочной русской души». Это и новая политология эпохи постмодерна и глобализации, в которой странным образом отражаются прозрения русских утопистов. Это и дизайн молодежных мод, основой для которого могут послужить древние «языческие» традиции различных регионов России. Все это – дело уже самого ближайшего времени и творческой интуиции самих китежан…»
Характер – северный, нордический…
Тут, что называется, не убавить. А вот прибавить можно и нужно. Необходимо дополнить описание сверхновых русских характеристикой нового национального характера. Итак, сверхновые русские без сожаления «делают ручкой» и бесцельному государству, и омертвелой официальной церкви. Как говорил Христос, пускай мертвые хоронят мертвых. Но каков же тогда будет национальный характер нового русского народа, коль он отрицает заблуждения россиян?
Возможно, наиболее ярко характер сверхновых русских описал тот же Холмогоров в своей работе «Что же будет с Родиной и с нами», посвященной перспективам нашей цивилизации. Он приходит к выводу о том, что сверхновые русские выступят как носители особенного, северного характера. Кратко его формулу можно выразить так: «Не делай того, чего яне делаю». И этот северный этос-характер резко отличается и от южного, и от восточного и от западного. Именно северный характер лежал в начале Русской цивилизации, к корням которой нам и предстоит вернуться.
«…Накапливающиеся и осознаваемые в ходе „подготовительных циклов“ элементы зрелого этоса Севера, приведут в конце цикла, на наш взгляд, к формированию полноценной поведенческой системы и окончательному принятию российским обществом северной цивилизационной ориентации. Этнос Севера станет социокультурной базой для перехода России от „догоняющей модернизации“ к сверхмодернизации, позволяющей дать „превосходящий“ ответ на поставленные западной модернизацией проблемы и устранить существующую фрагментацию цивилизационного облика России.
Прежде всего, следует сказать о собственно этических установках новой цивилизации. По нашему предположению они будут значительно контрастировать с западной этикой доверия, описанной Френсисом Фукуямой. Эта этика, на наш взгляд, формируется в ходе поведенческой революции Нового Времени в протестантских общинах, осознававших себя как сообщества святых и безусловно спасенных, а потому предполагавших за каждым из своих членов тождество духовного содержания и праведность. Этика доверия формирует своеобразный взгляд на человека, позволяющий сформировать ту сеть социальных отношений, которая характерна для цивилизаций Запада. Это антропологический максимализм – уверенность в изначальной доброте человека, в том, что он поступит морально, в соответствии с общественной нормой. Перенесенный на общество, этот принцип рождает социальный оптимизм – уверенность в том, что общество морально, справедливо и право в своих действиях. Отсюда характерна установка на достижительность, на общественное признание своей «врожденной ценности и достоинства». Такого признания можно ожидать только от общества, которое само справедливо, а следовательно может заблуждаться относительно оценки отдельного человека, но никак не коснеть в сознательной несправедливости. С этим связана установка на ожидание, как на механизм взаимного соотнесения человеческих действий. Ожиданием морального поведения со стороны людей общество формирует их моральное поведение.
Для российской цивилизации еще на ранних стадиях ее существования характерна была иная этическая установка, корреллирующая с этосом Севера. Фукуяма говорит о повышенном индивидуализме русских, затрудняющем для них спонтанное социальное действие, а С.В. Лурье в своем очерке этнической психологии русских, отмечает такие черты, как «недоверчивость к другим народам, самоизоляцию, скрытность, всегда бросавшуюся в глаза иностранцам, ощущение своей особой миссии в мире, миссии, которая требовала постоянного внутреннего напряжения и самозамкнутости».
После формирования целостного этоса Севера можно будет, на наш взгляд, говорить о возникновении этики недоверия, как основы для принципиально новой сети отношений, – поведенческой установки, предполагающей возможность и высокую вероятность отказа людей от морального поведения даже в том случае, когда оно общепризнанно. В определенном смысле, взгляд на мир здесь плюралистичен, никаких оснований предполагать тождество своего и чужого морального содержания здесь нет, однако этот плюрализм не имеет однозначно позитивного оттенка: другой может оказаться носителем неприемлемых и враждебных поведенческих установок. Опасливость и осторожность будут фундаментальными чертами поведения, обеспечивающими предотвращение негативных ситуаций в будущем. Этика недоверия – это мировоззрение антропологического минимализма, отталкивающегося от понимания того, что «мир во зле лежит», человеческая природа является падшей и греховной, а значит, человеку всегда требуется определенное усилие над собой, определенная «выдрессированность», чтобы вести себя морально. Нет никаких оснований ожидать от людей «хорошего» и, тем более, быть уверенным в этом.
Возводя антропологический минимализм русских к византийскому влиянию, Константин Леонтьев писал: «В нравственном мире мы знаем, что Византийская идея не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человека, который внесен в историю Германским феодализмом, знаем наклонность Византийского нравственного идеала, разочарованного во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу». Этот принцип ведет к определенному социальному пессимизму – отказу от мнения о безусловной справедливости и моральности общества. И человек, и множество людей и общество в целом могут быть несправедливыми, находиться в тотальном нравственном заблуждении, мало того – сознательно придерживаться «пути зла». Потому невозможно ожидать от человека и общества морального поведения, строить человеческое действие исходя из этих ожиданий. Для ориентации в социальном космосе, где действуют не только ангелы, но и демоны, и справедливость торжествует не всегда, необходимо различение, постоянное этическое суждение и оценка обстоятельств и человеческих действий. Для такого суждения необходимо постоянное сознание должного, а потому на место расчета на естественную нравственную интуицию встает твердое знание моральных императивов и действие с опорой на ценности. Такое действие не может совершаться в расчете на признание, коль скоро от людей и общества трудно ожидать справедливости. Моральное поведение должно быть осуществлено не потому, что оно получит признание, а потому, что оно морально, ориентировано на служение высшим ценностям даже тогда, когда общество их не придерживается. Людей объединяет не столько взаимное доверие, сколько служение общему делу, общей ценности, которая направляет и синхронизирует их действия. В сходных ситуациях носители этики недоверия действуют не по общественному договору (формальному или выстроенному на уровне взаимного доверия), а по общему, заданному ценностью алгоритму.
