Оно и в третий раз выходит — дурь. А впрочем, время рассудит. Ему, времени-то, виднее. Шел 1717 год…»
Цари Иоанн Алексеевич и Петр Алексеевич. Гравюра. Конец XVII в.
Престарелому и тяжело болевшему князю-кесарю оставалось только удивляться: весной в петербургской гавани пришвартовались корабли из Амстердама с непривычным грузом. Опись перечисляла свыше двух тысяч препаратов по анатомии и эмбриологии, тысячу сто семьдесят девять «законсервированных» мелких животных, двести пятьдесят девять чучел птиц, ящики со множеством морских животных, раковин, бабочек и огромный гербарий. Груз с великим бережением был доставлен в только что специально обновленные Кикины палаты на набережной Невы.
Так закончилась затянувшаяся на двадцать лет история приобретения знаменитого музея голландского врача Фредерика Рюйша и было положено основание первому русскому музею — Кунсткамере.
Петр просто не называл в журнале имен, но это именно Рюйша он навещает в Амстердаме дома, ходит на его лекции, за его работой наблюдает в амстердамском госпитале святого Луки, где, чтобы уберечь высокого посетителя от назойливости любопытных, пробивается незаметная, «царская» дверь.
Князь-кесарь был не прав в своих мыслях про царскую дурь. В чем-то Петр удовлетворял собственную любознательность, в чем-то следовал общей моде. В борьбе науки со схоластическими представлениями, которой отмечен XVII век, анатомия и физиология достигают особенно больших и наглядных успехов. Анатомические препараты становятся предметом собирательства. Каждый считающий себя просвещенным монарх включает анатома в придворный штат. Имена анатомов приобретают общеевропейскую известность. Именно в это время появляются такие неожиданные по композиции голландские групповые портреты, на которых врач в окружении учеников изображался около препарируемого трупа, как в прославленных «Анатомиях» Рембрандта. Выученик анатомии, а позже и ботаники, Ф.Рюйш прославился своей обработкой учения о лимфатической системе, классическим атласом по анатомии. Неменьшую известность ему принес изобретенный им способ «сухой» — без спиртового раствора — консервации мертвых тканей и наполнения специальным застывающим раствором препарированных сосудов кровеносной системы.
Эти «сухие» препараты комбинировались Рюйшем для составления замысловатых композиций, как, например, «трехмесячный плод мужского пола в пасти ядовитейшего животного, называемого жителями Восточной Индии чекко», или «лежащий в гробнице труп человеческого плода 6 месяцев, украшенный венком из естественных цветов и плодов и букетом, запах которого он вдыхает». Анатомия сочиняет и целые сцены, вроде двух скелетов семимесячных плодов у гроба третьего: «Один подносит к лицу внутренности живота, как бы вытирая слезы, другой несет в правой руке кусок кишки, в левой артериальную ветку, вынутую из селезенки». Те же скелеты могли располагаться по склонам заросшего кустарником каменистого холма, где камнями служили внутренние органы человека — печень, селезенка, почки, сердце, а кустарниками — кровеносные сосуды.
Кстати, Рюйш откликался и на другое, не менее сильное увлечение своего времени — флорой и фауной заморских стран. Располагая значительными колониями, Голландия первой в Европе наладила массовый привоз и сбыт «натуральных раритетов», которыми амстердамский анатом усиленно пополнял свое собрание. Его коллекция успешно конкурировала даже с такими музеями естественной истории, которые образовывались при всех голландских торговых компаниях вроде «Ост-Индского дома» или «Вест-Индского дома».
Как же хотелось русскому царю увидеть все эти богатства в своей столице! В это трудно поверить, но он упорно поддерживает переписку с Рюйшем. По просьбе анатома в России разыскиваются «жучки, прузии, великие мухи, оводы, дивные лягушки, змеи, крысы, белки летучие, такие всякие маленькие рыбки, длиною с перст до пяди». Для пересылки в Голландию находки помещали в особые «скляницы с белым вином» — водкой.
Но и Рюйш не остается в долгу! Вместе с письмом Петру от июля 1701 года высылаются, например, в Петербург:
«1) вельми удивительная ящерица с острыми челюстями;
2) малый лигван, имея зелено брюхо, из Западной Индеи;
3) рыбка из острова Каракуас, имея черное пятно на хвосте;
4) двоеглазая змея оттудыж;
5) Восточной Индеи сверчок;
6) выпороток рыбы Гай Каранауса же острова;
7) золотой жучок из шпанских Западных Индей;
8) вельми удивительная птица из Восточной Индеи;
9) пречудная ящерица,
10) еще ящерица;
11) две змеи из Восточной Индеи».
М. Соколов. Аллегория науки
Нет, положительно, отдельных присылок становится мало. Петр уезжает во вторую свою европейскую поездку с твердым намерением довести торг с Рюйшем до конца. Цена собрания определяется в пятьдесят семь тысяч флоринов при обязательном условии немедленной отправки в Россию. Упорство русского монарха производит такое впечатление на доктора, что он решает безвозмездно открыть Петру свой знаменитый секрет консервации мертвых тел. За него Рюйшу предлагали пятьдесят тысяч флоринов. Ученому кажется важнее удовлетворить любознательность этих необъяснимых русских.
Но широкий жест исследователя оказался гибельным для его открытия. Петр сам воспользоваться слишком специфичными советами не мог и передал их своему лейб-медику Лаврентию Блюментросту. Блюментрост не замедлил ими поделиться со смотрителем петербургской кунсткамеры, в будущем личным врагом Ломоносова, И. Шумахером. Шумахер — с очередным лейб-медиком, Ригером. И уж Ригер, уехав из России, публикует рекомендации под собственным именем. Судьба покарала за воровство. После стольких не слишком компетентных хранителей секрет утратил множество подробностей, и добиться при его помощи тех чудес, которых добивался Рюйш, стало невозможным. Секрет анатома был безвозвратно потерян.
…1977год. Гданьск. Мариацкий костел. Если обратиться к языку обыкновенных измерений, алтарь, некогда поразивший Петра, не был огромным. Скорее наоборот. Два с небольшим метра на три при раскрытых боковых створках. Но это теория. Первое же ощущение, которое рождалось при взгляде на алтарь, было чувство всеобщности. То, что происходило, касалось всех, охватывало всю землю, каждого из живущих на ней. Казалось, все люди были унесены человеческим прибоем, бившимся у ног крылатого рыцаря — архангела Михаила с напряженно-сосредоточенным, почти страдающим выражением юного лица. Одна его рука едва удерживала громадные весы, на чашках которых взлетали человеческие тела. Другая длинным узорчатым мечом отмечала их судьбу: праведные — и грешные, достойные и недостойные, заслужившие вечное блаженство или вечные муки.
А кругом метались в отчаянии люди. Не сокрушались о грехах, не просили о пощаде, не надеялись на милосердие — боялись, рвали на себе волосы, бились в судорогах, рыдали без слез, с искаженными животным ужасом лицами. И стелилась, насколько хватает глаз, пустая, равнодушная земля, вспучившаяся холмами раскрывающихся могил.
Да, Страшный суд. Только тот ли, мистический, о котором с торжеством и бесконечными угрозами толковала церковь? Неуверенность праведников, испуганная растерянность тех, кто еще встает из-под земли, отчаяние осужденных — художник Ганс Мемлинг слишком по-человечески видит каждое чувство, движение, черту лица. Некрасивые, неловкие, растерянные от своей неожиданной наготы, поднимаются в левой створке праведники на лестницу фантастической постройки — полузамка, полуготического собора, который должен означать собою рай. Над их сбившейся тесной толпой, на высоких башнях, поют, играют, трубят в трубы подростки-ангелы с широко расплескавшимися по небу крыльями. И те же люди, цепляясь друг за друга, срываясь со скалистых уступов, падают в охватившее правую створку адское пламя: старые и молодые, цветущие и изможденные, всегда обыкновенные. И над теми, и над другими, в венке переливающихся всеми цветами радуги одежд апостолов, встает немолодое, отечное лицо Христа с отрешенным взглядом холодных, не тронутых мыслью о страданиях глаз.
Но закрываются створки, и на их обороте застывают выписанные гризайлью — одним серым тоном — статуи скорбной Мадонны с Младенцем на руках и изогнувшегося в гибком движении крылатого рыцаря, поражающего запутавшегося в складках его одежд сатану. И в наступившей звенящей в ушах тишине — кто сказал, что цвет не может звучать! — вот-вот услышишь сдавленное дыхание опустившихся на колени мужчины и женщины, Анжело Тани и его жены Катарины Танальи, некогда заказавших художнику алтарь. Это как возвращение из мира страшных образов в мир действительности: Анжело, грубоватый, в простой черной одежде, с глубокими залысинами на высоком лбу, и неприметная рыжая Катарина, чье платье великолепным багровым пятном ложится у ног архангела Михаила.
