Новый конвент признал необходимым учредить, в столице и провинциях, 178 революционных судилищ, с целью преследования лиц, приверженных аристократическим принципам и религиозным убеждениям. Из числа этих судов 40 были организованы по системе странствующих трибуналов и, в сопровождении палачей, переезжая с места на место, напоминали населению об ужасах террора. Вожаки революции набрасывались на все, что оставалось еще в администрации честного, благородного и достойного уважения. Трибуналы осудили на смерть 63 женщины за то только, что они присутствовали в частном доме при богослужении переодетого священника. Самый суд производился не более 5 минут и тут же, без письменных приговоров, приводился в исполнение. В своем увлечении конвент обнародовал декрет, коим существование Бога признавалось недействительным и, так сказать, отменялось. Толпа, нарядивши жену типографа в своеобразный костюм, внесла ее на плечах в здание национального собрания, провозгласила богиней материализма и новой философии и в ее лице стала поклоняться человеческому разуму.
Все, что носило признак аристократизма, изящества, таланта, — все, что стояло выше бушующей толпы, было предано осуждению, и даже 400 невинных детей, от 6—11 лет, были казнены потому только, что родились от богатых и зажиточных людей. Когда разъяренная чернь не находила уже жертв для своего насилия, она обратилась к Марату с вопросом, кого следует казнить?
— Всякий, — отвечал он, — кто ездит в экипаже, кто надевает на себя шелковую одежду, кто посещает театры и общественные увеселения, — тот достоин смерти и должен погибнуть под ножом гильотины.
Среди потоков крови и насилий, Франция находилась в это время в самом печальном состоянии. «Христианство было отменено декретами правительства и святые храмы частью были разрушены до основания, частью отведены для употребления, не имеющего ничего общего с церковью и религией. Граждане, оставшиеся верными религиозному благочестию, либо поплатились жизнью за свою преданность Всевышнему, либо принуждены были покинуть отечество и в чужих странах укрываться от воздвигнутого против них на родине беспощадного гонения» [4].
Междоусобная война была в полном разгаре, и беспорядки, со всеми ужасами безвластия, достигли крайних пределов. Сами виновники террора стали считать свое положение небезопасным и поняли, что идти далее по этому пути невозможно; что возбужденная толпа легко могла обратить свое раздражение и ярость против мнимых благодетелей народа, оказавшихся на самом деле обманщиками. Необходимо было вернуть Францию на путь гражданственности и снова приучить ее к повиновению закону и общественным властям. To и другое могло быть достигнуто лишь нравственным и духовным перевоспитанием народа. И вот Робеспьер, так много отличившийся в преследовании христианства, отправивший на эшафот тысячи жертв за веру в Бога, в своей речи 7-го мая 1794 г. открыл гонение против эрбенистов и последователей Дантона, обвиняя их в атеизме.
— Вы фанатики неверия, — говорил Робеспьер в заседании конвента, — преследуете суеверие и предрассудки. Но пусть же веруют народы, что атеизм представляет собою систему пригодную только для аристократии. Убеждение в реальности бытия Высшего Существа, руководящего судьбами человечества и покровительствующего слабым, есть убеждение народное, демократическое, и толпа должна постоянно придерживаться его, так как только в нем одном она может почерпнуть силу для поддержания и развития в себе гражданских доблестей и любви к отечеству. Пускай аристократы и тираны будут атеистами. Но мы не должны быть ими. И кто возложил на эрбенистов заботу об умерщвлении в народе идеи о существовании Бога, — этой идеи, вполне согласной с основами философской истины? Разве убеждение в том, что человек после смерти уничтожается, исчезает бесследно, — разве убеждение это более способно внушить гражданину любовь к родине и уважение к правам его сограждан, чем может сделать это философски доказанная истина о бессмертии души? Нет, безумцы те, что хотят изгнать из здания общественной системы понятие о божестве, потому что с этим понятием неразрывно связана нравственность народов.
Речь Робеспьера была покрыта шумными рукоплесканиями, и 11-го мая 1794 г. последовал декрет, в котором было сказано, что французы «принимают и признают бытие Высшего Существа и бессмертие души». Дантон и многие эрбенисты были осуждены на смерть за то, что позорили революцию своим образом мыслей и покушались основать демократию на развалинах атеизма и мyсоре философской лжи. Вслед за тем во всей Франции были открыты публичные курсы для преподавания спиритуалистической философии и научно-метафизических теорий о божестве и душе человека.
Но храмы не были открыты, клир не был восстановлен, и народ ничего не понял из прочитанных ему лекций, не мог уяснить себе, какая разница существует между религией и философским деизмом. «Народ потешался над своими ораторами, подымал на смех своих проповеднвков и свистал учителям метафизических теорий». Этим воспользовались противники Робеспьера и 8-го июля 1794 года он и 72 человека его единомышленников сложили свои головы под ножом гильотины.
Главари революции погибли, и народ ясно увидел печальные результаты атеистического безумия. Национальное собрание, издавая эаконы об отмене религиозных гонений и провозглашая полную свободу совести и исповеданий, все же продолжало тайную борьбу с христианством, стараясь о замене его свободной доктриной социальной нравственности. Евангельские истины предполагалось заменить предписаниями демократических заповедей, и с этой целью составить учебники или катехизисы научной морали. Авторы таких учебников должны были проповедовать народу нравственность, независимо от каких бы то ни было религиозных идей, и отрешиться от всяких доктрин, признающих существование духовных и сверхъестественных сил. Представленные учебники противоречили друг другу, не удовлетворяли своему назначению и не заслуживали внимания как руководство для преподавания морали в общественных школах. Приходилось повернуть на иной путь и указать на настоящую причину бедствий народа.
— Философы-законодатели! — говорил Мерсье в заседании Совета Пятисот; — вы, господа, с презрением отзывающиеся обо всем касающемся божества; вы, расшатавшие народную религиозность и убившие в гражданах веру, без которой никакие хорошие начала не могут нравиться обществу, — вы, господа, — и только вы действительные виновники всех социальных невзгод и преступлений, свидетелями коих мы должны быть в настоящее время. Вы разрушили все коренные опоры общественной нравственности и низвели человека до степени животного, послушного только голосу своих инстинктов. О, нечестивая философия неверия! Ты иссушила все человеческие чувства в сердцах наших палачей, ты внушила им убеждение, что будто бы в мире не существует ни Бога, ни другой, какой бы то ни было, духовной силы. Но разве люди, проникнутые подобным учением, в состоянии уважать свой долг по отношению к родине и человечеству [5].
Смелая речь эта значительно пошатнула доверие общества к атеизму и заставила правительство принять энергические меры к восстановлению здравых начал народной нравственности. Мало по малу, в обществе и правительстве, стало появляться сознание, что все бедствия происходят от насильственного подавления в народе религиозного чувства. Это сознание явилось и y таких лиц, как Ривароль, который прежде утверждал, что положительная религия вовсе не составляет необходимого условия для сознания народом своих нравственных обязанностей. Теперь, наученный опытом, Ривароль принужден был отказаться от своих убеждений.
«Величайшее преступление совершает тот, — писал он [6], — кто внушает толпе сомнение в истинности ее религиозных убеждений. Народ без веры, это — народ без страха и без надежды. Самая несовершенная религия более соответствует природе человека, чем какая бы то ни была философская система, потому что философия обращается только к рассудку личности, между тем как вера, воздействуя непосредственно на врожденное сердцу каждого религиозное чувство, ведет толпу к возвышенным понятиям и идеям, недоступным низкому, сравнительно, уровню ее умственного развития. Религия внушает народу благочестие, неразрывно связанное с его нравственностью, тогда как философия не может оказывать хотя сколько-нибудь заметного влияния на убеждения толпы. Всякая общественная власть должна смотреть на себя, как на судно, которое только тогда может считать себя в безопасности, когда ему удастся закинуть свой якорь на небеса. Гражданская доблесть и смелость состоит, в настоящее время, не в том, чтобы бороться против религии и церкви. Напротив, нам нужна смелость и доблесть для того, чтобы сознать и провозгласить ту истину, что именно ослаблению в народе религиозного чувства и искусственному возбуждению в нем животных страстей и аппетитов, — что именно этому Франция обязана раздирающим ее ныне террором. Лицемерные законодатели! Своими насмешками над общественной моралью и презрительным отношением к религии, вы нанесли человечеству глубокие неизлечимые раны. Счастье ваше, Дидеро, Гельвециус и ла-Метри счастье ваше, что судьба благосклонно позволила вам вовремя сойти с арены жизни, потому что, иначе, вам неминуемо довелось бы испытать на самих себе ненависть толпы, когда-то рукоплескавшей вам в ответ на ваши фантастические уверения и обещания, и вы погибли бы плачевной смертью от рук палачей, которых вы сами подготовляли к деятельности заплечных мастеров своими материалистическими учениями».
