Даже В. В. Каргалов, весьма недоброжелательно относившийся к малым народам нашей Родины, пишет, что в XII в. “редкая усобица обходилась без того, чтобы тот или иной князь не приглашал к себе на помощь поганых” [9, с. 49]. Следовательно, половцы и русские уже составляли единую этно-социальную систему, причем число русских достигало 5,5 млн, а половцев – несколько сотен тысяч [16, с. 98]. Ну и, конечно, торговые отношения Руси с Востоком в XII в. приостановились: из инвентаря деревенских погребений исчезли восточные бусы [9, с. 58]. Жаль, конечно, но ведь на Восток перестали поступать русские меха. Да и иноземные купцы лишились большей части доходов. Но зато сократился налоговый пресс на население: прокормить князя с дружиной славянским мужам было легко, а вот насытить мировой рынок, пожалуй, не под силу. Поэтому в XII в. на Руси были люди, симпатизировавшие половцам, а были и ненавидевшие их.
А ведь если подумать, то эта точка зрения не так уж оригинальна. Выше было показано, что черниговские и северские князья научились находить компромиссы с половцами, Владимир Мономах говорил с половцами с позиции силы. С одной стороны, он подавил их самостоятельность и включал западные кочевья в состав Русской земли, с другой – заключил с половцами “19 миров”, т. е. использовал их как союзников против других русских князей. Обе позиции исключили несправедливость в отношении половцев. С ними князья умели договориться и даже, пожалуй, лучше, чем между собой. Для современников событий их интерпретация историками XIX-XX вв. показалась бы нереальной.
Но была и третья программа, правда, только в Киеве, при дворе великого князя Святополка Изяславича. Ее проводили “уные” (юные) сподвижники Святополка II. Название не показывает их истинного возраста, это просто было название партии, опиравшейся на купеческий капитал и имевшей польско-немецкую ориентацию. Именно эта партия толкала великого князя на войны, потому что пленных продавали в рабство купцам, увозившим их в Регенсбург и Венецию для дальнейшей перепродажи в Египет. Греки были конкурентами этих купцов, и потому митрополия была в оппозиции Святополку II, а Киево-Печерская лавра, соперница митрополии, Святополка поддерживала. В лавре же работал летописец Нестор: ориентация летописца очевидна [6, с. 171-172].
Так вот, куманофобия XII в. была программой заграничных купцов и их прихлебателей в Киеве. Им она была выгодна, и их позиция объяснима. Историки XVIII-XIX вв. еще не успели изучить историю Великой степи и фантазировали на ее счет. А вот для науки XX в. эти фантазии неуместны. Именно взгляды этой партии повторяют перечисленные авторы.
Нет, не отсталой была русская наука предреволюционного периода, но и не передовой. Юридическая школа сомкнулась с экономической в самом остром вопросе истории Древней Руси – проблеме восточных соседей. И вывод у обеих школ был один: “бей дикарей”. Как это совпадает с американским решением индейской проблемы: “хороший индеец – мертвый индеец!” И как это решение омерзительно ныне! Сами американцы стыдятся того, что их предки выдавали премии за скальп индейца, как за хвост волка. Нам, к счастью, нет поводов стыдиться прошлого. Наши предки дружили с половецкими ханами, женились на “красных девках половецких”, принимали крещеных половцев в свою среду, а потомки последних стали запорожскими и слободскими казаками, сменив традиционный славянский суффикс принадлежности – “ов” (Иванов) на тюркский – “енко” (Иваненко).
Этносы возникают и пропадают в историческом времени, поэтому, для того чтобы разобраться в географической проблеме этногенеза, надо выучить историческую науку – историю событий в их связи и последовательности. Историю не текстов, не институтов, не культурных влияний, а деяний, и только тогда можно получить достоверный материал, который бы не шокировал читателя, умеющего понимать прочитанное и критически его воспринимать.
Выслушаем и другую сторону. Нельзя упрекнуть перечисленных выше историков в том, что они были невнимательны к летописным сведениям, к актам, глоссам и древнерусской литературе. Нет, они все это прекрасно знали, и их исследования не теряют своей ценности... при одном, непременном условии: летописцы сами были людьми своего времени и фиксировали свое внимание на событиях экстраординарных, посвящали им яркие страницы. Но было бы ошибочно не замечать общего фона, который для летописцев и их читателей был настолько очевиден, что они не уделяли ему внимания.
Именно поэтому самое пристальное изучение летописных сведений может дать только искаженную картину событий. Однако привлечение широкого материала из истории окрестных стран позволило А. Ю. Якубовскому отнестись критически к банальному пониманию истории Руси и половецкой степи как вечной войне не на жизнь, а на смерть. Еще в 1932 г. он писал: “Историография, заполненная рассказами о военных столкновениях с половцами (куманами), не сумела заметить того факта, что для отношений между русскими княжествами и половецкой степью более характерными и нормальными являются не набеги, а интенсивный товарообмен” [23, с. 24].
С еще большей уверенностью высказались по этому поводу другие исследователи, компетентность которых не вызывает ни малейшего сомнения.
“Идея извечной принципиальной борьбы Руси со степью – явно искусственного, надуманного происхождения”, – пишет В. А. Пархоменко [12, с. 39]. В. А. Гордлевский еще более категоричен: “...официальное, навеянное церковью представление о народе, живущем не в городах, где утвердилась христианская вера, а в степи, идет... с запада... – через католических миссионеров; культурные связи между Киевом и Западом принесли и взгляд на половцев как на “батог Бога” – бич Божий” [2, с. 487]. А ниже В. А. Гордлевский указывает, что по мере взаимного привыкания идет изменение политических взаимоотношений между половцами и русскими; в XII в. они становятся все более тесными и дружественными, “врастают в повседневный быт”, особенно путем смешанных браков во всех слоях общества [2, с. 487]. Итак, перед нами две взаимоисключающие концепции, с обеих сторон солидно аргументированные, вследствие чего проблема остается открытой. Попробуем решить ее “панорамным” методом, так как разбор летописных текстов нами проделан в специальной работе [7, с. 92-100], благодаря чему отслоена достоверная информация, на которой можно базировать широкие выводы.
Куманофобия основана на безусловном доверии к оценкам автора “Слова о полку Игореве”. Однако, хотя гениальность и древность поэмы не подлежат сомнению, критическое восприятие ее, как всякого источника, обязательно. Оценки часто возникают за счет личных симпатий автора, его связей, вкусов и целей, которые нам, потомкам, неизвестны. Достоверность информации может быть установлена только соотношением суждения древнего автора с бесспорно установленными фактами. Достаточно проделать такое сравнение, чтобы убедиться, что автор “Слова о полку Игореве” был пристрастен [8, с. 73-82].
Зато вторая концепция соответствует несомненным фактам. С X по XIII в. невозбранно функционировали торговые пути из Киева к Черному и Азовскому морям, и посреди степи стояли русские города: Белая Вежа на Дону и Белгород в низовьях Днестра, что было бы невозможно при постоянных военных столкновениях, которые имели место внутри самой Руси, как княжеские междоусобицы.
Что же касается политического единства степных народов, якобы способного противостоять Киевской державе в X-XII вв., то это миф. Постоянные столкновения из-за пастбищ усугублялись институтом кровной мести, не оставлявшей места для примирения, а тем более объединения. Степной хан, скорее, мог найти компромисс с русским князем, считавшим, что “за удаль в бою не судят, нежели с другим степняком, полностью связанным родовыми традициями. Поэтому-то покинули родную степь венгры, болгары и аланы, уступившие место азиатам: печенегам и торкам, которых в Сибирских и Аральских степях теснили куманы, именно в то время, когда в Русской земле креп могучий Киевский каганат. Так можно ли думать, что этому суверенному государству могли угрожать разрозненные группы беглецов, тем более что кочевники не умели брать крепости? А набеги и контрнабеги – это малая война, характерная для всех стран средневековья.
Когда же Владимир Мономах навел порядок на Руси и в 1111-1116 гг. перенес войну в степь, половцы были разбиты, расколоты на несколько племенных союзов и нашли себе применение в качестве союзников тех князей, которые нанимали их за плату. Независимые или “дикие” половцы остались за Доном и стали союзниками суздальских князей.
Действительно, если бы половцы не капитулировали своевременно, а продолжали бы войну против Руси, то они были бы начисто уничтожены. Телеги, запряженные волами, движутся по степи со скоростью 4 км в час, а по пересеченной местности еще медленнее. Зато русская конница на рысях могла проходить 15 км, а хлынцой (быстрым шагом) – 8-10 км. Значит, кочевья, а тем более зимовья, были фактически беззащитны против русских ударов, тем более что легкая половецкая конница не выдерживала натиска тяжеловооруженных русских, а маневренность не имела значения при обороне жен и детей на телегах. Наконец, половецкие зимовья не были ни мобильны, ни укреплены, тогда как русские крепости надежно защищали их обитателей, а лес – всегда удобное укрытие для беглецов. Половецкие ханы были бы неразумны, если бы они не учитывали всех этих обстоятельств. Но они были умны и предпочитали союзы с князьями черниговскими, галицкими и суздальскими против киевских, поскольку те опирались на торков, с которыми у половцев была вражда. Именно поэтому киевское летописание столь неблагосклонно к половцам. Надо полагать, что черниговские летописцы писали то же самое про торков и черных клобуков, но их сочинения, к сожалению, не сохранились.
