Не раздеваясь, на лавку возле двери сел.
Тренька на деда с опаской глянул и — была не была! — выпалил:
— А правда, будто ты от князя надумал уйти?
Кивнул головой дядька Никола:
— Правда.
Дед кнут отбросил, со своего места вскочил:
— Слыханное ли дело! Сам того не знаешь, чего хочешь!
— Очень хорошо знаю, Григорий Тимофеевич, — тоже поднялся дядька Никола. — Хочу, чтобы не драли с меня три шкуры княжьи приказчики. Чтобы не пороли на княжьей конюшне безо всякой вины…
— … чтобы государь батюшка князь Пётр Васильевич тебя низкими поклонами встречал… — ядовито продолжал дед.
— Мне княжьи поклоны не надобны. Без них проживу. — Дядька Никола протянул заскорузлые свои ладони: — А вот он без них проживёт ли? Сам князь не пашет, не сеет, не жнёт. Кто его кормит?
— Земля-матушка… — назидательно ответствовал дед. — Али по скудости ума не ведаешь?
С дядьки Николы гнев сошёл. Посмотрел на деда сожалеючи, на лавку опустился. Сказал спокойнее:
— Ты, Григорий Тимофеевич, словно вчера на свет родился. Тебе ли не знать, что без крестьянских наших рук земля хлеба не даст? Семь потов на ней прольёшь, тогда, может, и отблагодарит хлебушком в урожайный год. А ты тот хлебушек — князю…
Дед тоже поутих.
— Одно скажу, Никола: от добра добра не ищут. У князя крестьян и холопов много, оттого на каждого, глядишь, чуть поменьше тяжести ложится.
— Я так думаю, Григорий Тимофеевич, что от множества холопов и крестьян он одного человека ни во что не ставит. Да и повинностей, что ни год, всё более взваливает.
— Найдёшь ли лучшего, чем князь?
— И искать не буду.
— Как так?
— На вольные земли пойду.
— Эва! — изумился дед. — Где их теперь сыщешь?
— Мудрено, верно. Ноне, почитай, вся земля на Руси под царём да царёвыми людьми. Подамся на южные али на восточные окраины. Всё полегче.
— Стало быть, уходишь? — вставила робко Тренькина мамка.
Поникла лохматая голова дядьки Николы.
— Скопил небольшие деньги. Думал, откуплюсь. Куда там! Княжеские приказчики даром хлеба не едят. Ловко насчитали… Только упрямый я. Не в нынешний — в другой Юрьев день, а уйду.
Встал дядька Никола. Шапку нахлобучил.
— Прощайте.
К двери шагнул, а она ему навстречу сама распахнулась. Не по щучьему велению, понятно. На пороге — тётка Настасья, жена дядьки Николы, с сыном, пятилетним Тишкой. Увидела мужа, перекрестилась:
— Слава тебе господи! Ушёл с утра раннего на княжью усадьбу и ровно в воду канул. Ну, горе моё, неужто отпустил князь?
Более прежнего помрачнел дядька Никола:
— Кабы так…
Ушли дядька Никола с тёткой Настасьей, дед неодобрительно, с укоризной бородой помотал:
— Вовсе без понятия мужик. Князьюшке за всё доброе, что людям делает, в ножки надобно кланяться, богу за него молиться.
С дедом спорить никто не стал. Однако и согласия никто не выразил.
Молча поужинали.
Почитай, без слова единого спать легли.
Утром дед толкает Треньку:
— Подниматься пора. Мамка печь топить будет.
Спит Тренька, бормочет что-то невнятное, в ответ на дедовы слова.
Дед своё:
— Терентий, а Терентий! В который раз говорю: мать принимается печь топить, слышь?
Иногда деду удаётся разбудить Треньку. А сегодня махнул рукой, полез с полатей.
Посапывает Тренька, наслаждается сладким утренним сном. Только коротко Тренькино блаженство. Недаром толковал дед про печь, за которую принималась мать. Топится изба Якова Позднева по-чёрному. Нет в печи трубы. Оттого весь дым — в избу.
Проходит малое время, начинает беспокойно ворочаться Тренька.
И вдруг кубарем валится с полатей, кашляет, чихает, трёт полные слёз глаза. Сердится на деда:
— Не мог разбудить!
— Тебя пушкой надобно будить, а её, как на грех, в избе нету.
Смеются над Тренькой отец, мать, бабка. Дед в бороду улыбается.
Самому Треньке не до смеху. Пулей вылетает из избы дыхнуть свежего воздуха.
А на воле — Тренька сначала даже глазам не верит — дождя нет. Кончился дождь.
Висят ещё над деревенькой сизые рваные тучи. Пробивается сквозь них робкая заря. Но нет под ногами распроклятой грязи. Ломкая ледяная корочка студит босые Тренькины ноги.
— Тятька! — летит сломя голову обратно Тренька. — Ночью земля, гляди-ка, подмёрзла!
Забыл вчерашние обиды. Рад, сказать невозможно.
— Надоело в избе сидеть? — улыбается отец.
— Спасу нет как…
— По дружкам соскучился?
— А как же! — с готовностью отвечает Тренька.
Однако оба понимают: не об одних дружках речь.
— Будет, мужики, попусту терять время. Идёмте к столу, — зовёт мать.
Вздохнул втихомолку Тренька. Насупился отец. Пошли в избу.
Расселись по своим местам. Посреди стола солонка. Хлеба полкаравая.
Против каждого — ложка. Только что за диво? За столом пятеро сидят, а ложек — шесть…
Понял Тренька: мать, забывшись, и для Митьки, старшего Тренькиного брата, ложку положила. В самый раз возле Треньки, где прежде Митька сидел.
Не на шутку перепугался Тренька. А ну как дед заметит? Вытащила мать из печи подогретые вчерашние щи. Дед хлеб нарезал. Первым ложку взял. За ним остальные. И увидели все: лежит на столе лишняя, шестая ложка. Изменился дед в лице. Из-за стола молча встал. Грохнул в сенях дверью.
Всхлипнула в подол мать.
Сказал с укоризной отец:
— Что ж ты, а?..
— Не нарочно ведь, по привычке…
Обнял её отец за плечи:
— Жив, здоров Митька. Поди, слаще нашего ест-пьёт.
Верно. Жив и здоров был Митька. И не хлебал пустые щи, как Тренька.
Только та, шестая ложка и впрямь будто ждала хозяина. Или других с укором спрашивала: «Где он, мой хозяин-то, отчего не дома?»
Жил Митька вовсе недалеко, верстах в трёх от родной деревеньки. Только иной раз верно говорят: близок локоть, да не укусишь.
А получилось так.
И прежде в доме Якова Позднева лишнего не было, однако и голодом не сидели. А в этот год к весне, что ни обед или ужин — хлеба на столе всё менее, а щи да каша всё жиже.
Треньке, как младшему, понятно, лучший кусок. Но не таков Тренька человек, чтобы тот кусок съесть в одиночку.
Испечёт бабка для него блины, Тренька сердится:
— Отчего мне одному?
— Тебе расти надо, — говорит бабушка.
— А Митьке нетто не надо? — возражает Тренька. — Глянь, тощий какой.
За обедом дед ворчит:
— Разве ноне праздник, блинов напекли? Экий неразумный народ. Скоро не то что блинов — куска хлеба не будет.
Прав оказался дед.
Сели как-то раз обедать. Мать поставила на стол миску пшённой каши и виновато, будто она тому причиной, сказала:
— Хлеба нету. Мука кончилась…
Дед длинную седую бороду вперёд выставил:
— Другие не лучше живут. Авось и мы не помрём.
Однако плохая еда без хлеба. Тренька из-за стола вылез, кажись, голоднее, чем был.
Дальше — хуже.
Гречу, пшено, овсянку — всё подъели.
Отощал Тренька. Бабкины блины во сне стали видеться.
Митька принялся ставить силки на зайцев. Только не глупы они, зайцы-то. Редко возвращался Митька с добычей.
Солнышко стало припекать. Снег сошёл. Настало время пахать да сеять. А как пахать, коли лошадь прошлым летом ещё околела? И что сеять, когда всё зерно давным-давно перемололи на муку и съели?
Однажды дед объявил:
— Завтра пойдём на поклон к государю-батюшке князю Петру Васильевичу.
— И мы с Митькой… — запросился Тренька.
Дед с отцом переглянулись:
— Митька пойдёт. Ты дома останешься.
— И я хочу… — заныл Тренька.
Глянул на него дед чёрными запавшими глазами — осёкся Тренька.
Мать забеспокоилась:
— Митеньку-то к чему? Чего попусту будет ноги бить?
Не удостоил дед ответом.
Проснулся наутро Тренька — печь не топится. И даром, что весна на дворе — студно в избе. Прислушался, а в углу будто дитя малое всхлипывает. Удивился Тренька: откуда в избе малому дитяте взяться?
Подполз к краю полатей, видит, в красном углу перед иконами теплится жёлтый огонёк. А на полу мать распласталась, земные поклоны бьёт.
Причитает сквозь слёзы:
— Господи, помоги…
Тренька кувырком с полатей.
— Ты чего, маманя? Аль обидел кто? Так мы его с Митькой…
У матери слёзы пуще прежнего. Обняла Треньку.
— Заступник мой…
Бабушка вошла. Дрова возле печи скинула. Сказала сурово:
— Будет загодя убиваться. Может, обойдётся. Печь затопи. Чай, не одно у тебя дитя-то.
Поднялась тяжело мать. Взялась за дрова.
Моргает белёсыми ресницами Тренька. Понять не может:
— Баба, иль случилось чего?
— Погоди. Не до тебя ноне, — неприветливо ответила бабушка.
