Прежде всего, очевидно, что в любую эпоху крупный, преобразований усиливаются трения между разными группами в тех слоях общества, которые непосредственно затрагиваются этими новшествами. Тут дело даже не в принципиальных взглядах, а в том, что реформы приводят к выдвижению на главные роли в государстве новые социальные типы. В нашем случае это, скажем, неродовитое дворянство или же «иностранцы», окружившие трон. Естественно, что потесненная у кормила государственной власти аристократия не вполне довольна происходящим. В зависимости от политических обстоятельств эти условно выделенные крупные «партии» начинают дробиться на всевозможные «факции», как говорили тогда, сплачивающиеся вокруг влиятельных лиц. Соперничество в придворных кругах принимает особенно ожесточенный характер, поскольку политика целых групп оказывается окрашена сильными и единодушными эмоциями. Конечно, и при «тишайшем» Алексее Михайловиче боярин обижался, если его лишали милости, и дрожал за свое место. Но в эпоху реформ опасения за собственное, личное, будущее накладываются на, пусть даже неосознанную, тревогу о судьбе всей социальной группы, к которой человек принадлежит. Ощущение общей опасности сплачивает и побуждает активно и совместно противодействовать ей. В условиях самодержавного правления это означает борьбу за то, чтобы посадить на престол ставленника своей «факции» или хотя бы не допустить подобного успеха для враждебной партии.
Раз в период реформ корона неизбежно становится объектом настойчивых притязаний борющихся за свое выживание групп, то для политической стабильности в стране крайне важно существование сильной династии, способной сглаживать противоречия или играть на них. Но именно такого наследия Петр после себя не оставил. И причины тому отнюдь не в случайных совпадениях. Династический кризис возник из-за того, что сын и законный наследник Петра не разделял его политических взглядов, не принимал его реформ. Ситуация, когда оппозиция собирается вокруг преемника правящего государя, подчиняет его своему влиянию и использует как символ и знамя, вполне типична. Нетипичен способ разрешения возникшего конфликта, который нашел Петр. Лишение Алексея прав на престол, затем суд над царевичем и его казнь пресекли естественный порядок передачи короны.
Мы уже никогда не узнаем, как могла сложиться судьба нововведений Петра I, если бы ему наследовал Алексей. Но заявить, что «эпоха дворцовых переворотов» решительно ускорила осуществление начатого Петром, вряд ли кто-нибудь решится. Все-таки, скорее, наоборот. Император пожертвовал сыном ради реформ, но отсутствие общепризнанного наследника затянуло Россию, разворошенную петровскими новшествами, в водоворот политических кризисов, делавших весьма сомнительным само продолжение начатых реформ…
Петр способствовал грядущим смутам и своим указом о престолонаследии от 5 февраля 1722 года. Преобразователь вводил правило, согласно которому государь по своему усмотрению назначал себе преемника. Это должно было укрепить абсолютистскую власть российского монарха, но как оказалось на практике, – отнюдь не способствовало прочности трона. Поскольку не существовала четких правил наследования, согласно которым порядок передачи короны определялся бы старшинством в царствующей фамилии, то получалось, что весьма неблизкие родственники скончавшегося государя могли в принципе иметь не меньше права на престол, чем, скажем, старший сын покойного, – лишь бы существовало соответствующее распоряжение монарха или хотя бы намек, по которому можно было истолковать его волю. Тем самым число возможных претендентов на престол значительно увеличивалось. В пользу каждого из них заранее плели интриги его сторонники, добиваясь благоволения для него со стороны царствующей особы. Соперничество при дворе усиливалось, оно было намного острее, чем в случае, когда корона передавалась автоматически по принципу: «Король умер, да здравствует король!» Даже при условии, что преемник назначен заранее и соответствующий документ, подтверждающий волю государя, не фальсифицирован, уверенности в том, что ему удастся долго и благополучно править страной не было. Несмотря на распоряжение монарха, общественное мнение временами оказывалось на стороне совершенно иного претендента, более «законного», чем тот, кого уже назначили. Так случилось, например, с воцарением Елизаветы. Анна Иоанновна давно и недвусмысленно дала понять, что не дочери Петра владеть после нее российской короной. И тем не менее Елизавету считали обойденной, имеющей моральное право добиваться справедливости силой. Указ Петра 1722 года в значительной степени развязывал руки претендентам, провоцировал авантюрные предприятия при каждой смене лиц на российском престоле.
Если вначале правило, введенное в 1722 году, вызывало, по меньшей мере, непонимание в России, то к концу столетия оно стало настолько привычным, что отменить его было уже совсем нелегко. Общество свыклось с практикой произвольного назначения наследника, а значит, не дошло до понимания необходимости укрепить монархию введением строгих правил передачи власти. К тому времени империя испытала уже несколько дворцовых переворотов, и очевидно, что в массовом сознании отнюдь не возникло отвращения к подобному способу разрешения династических споров. Скорее, наоборот: люди привыкли к смутам при передаче престола и не видели в них ничего особенно устрашающего. Если верить французскому послу при русском дворе Сегюру, будущий император Павел I однажды спросил у него: «Объясните мне наконец, отчего это в других европейских монархиях государи спокойно вступают на престол один за другим, а у нас иначе?» Сегюр сослался на закон 1722 года как на главную причину этого «иначе». «Это так, – ответил французу великий князь, – но таков обычай страны, который переменить небезопасно». Итак, то, что было неслыханным и раздражающим новшеством в 1722 году, к 1789 году превратилось в норму. Тем не менее в день своей коронации 5 апреля 1797 года Павел I издал закон о престолонаследии, порывавший с традицией Петра I и способствовавший упрочению династии. Впрочем, самого Павла не защитили никакие правовые акты.
Петр I серьезно осложнил судьбу своих преемников на российском престоле еще и тем, что тесно связал свою фамилию с рядом княжеских родов Германии. Матримониальные связи служили для императора средством достижения вполне определенных политических целей – прежде всего для закрепления России в системе европейских международных отношений, а также усиления ее значения в Балтийском регионе. Однако новые родственники Романовых получали возможность серьезно влиять на расстановку сил при русском дворе и выдвигать собственные кандидатуры на российский престол. Завязывался новый узел противоречий: с одной стороны, петровские реформы и военные победы усиливали национальное сознание русских, с другой – политика царя позволяла иностранцам не только толпиться вокруг трона российского, но даже посягать на него. «Царь-немец» – совершенно новое явление в отечественной истории, рожденное именно в XVIII веке благодаря политике Петра I. Почва для конфликта налицо – неудивительно, что национальные лозунги выдвигались при свержении Петра III, а ранее – при аресте регентов – Бирона и Анны Леопольдовны с ее мужем. В манифесте, заготовленном Мировичем, тоже специально подчеркивалось иностранное происхождение Екатерины. Правда, в качестве альтернативы «немке» предлагался Иоанн Антонович, которого, вообще-то говоря, трудно назвать русским, но этого Мирович принимать во внимание не стал…
Появление «царя-немца» было вполне закономерным, всецело в логике петровских преобразований. Общественное сознание даже предвосхитило реальное возникновение правителей-иностранцев на политическом горизонте России – ведь о самом Петре ходили упорные слухи, что настоящего сына царя Алексея Михайловича подменили на немца то ли в Кукуе, то ли за границей. Вот он и гонит все «расейское» и привечает иноземцев. Придав столь большое значение укоренению в русском обществе европейского образа жизни, Петр создал пропасть между монархом и подданными. Придворная среда стала отличаться от всей остальной страны платьем, нравами, речью. Чужеземные заимствования, к тому же внедряемые со свойственной Петру резкостью и агрессивностью, естественно, вызывали непонимание, отчуждение, протест у широких слоев россиян. Петр противопоставил друг другу две культуры – традиционную русскую и западноевропейскую, причем они довольно четко разделились по разным уровням общественной иерархии. Государственная власть в России в лице монарха, высших чиновников, двора, гвардии, губернаторов предстала перед изумленными соотечественниками в непривычном и подозрительно «люторском» обличье. Понадобились десятилетия, чтобы европейская культура шире распространилась в русском обществе и космополитический облик высших сословий перестал вызывать неприязнь. Но сразу после смерти Петра о подобном «примирении» не могло быть и речи. Европеизированный (по крайней мере, по виду) двор противостоял всей остальной империи, и ожидать от массы российских подданных умиленно-сыновнего, патриархального преклонения перед «царем-батюшкой» в это время вряд ли стоило.
