Но в венах Жильберта не было и капли южной крови и ничего такого, что могло отозваться на красноречие страстного итальянца. Вместо того, чтобы воспламеняться, он рассуждал; вместо того, чтобы присоединиться к Арнольду в его попытке превратить весь мир в республику, он более и более убеждался в превосходстве всего оставленного им на севере. Жильберт воплощал в себе аристократический темперамент, который с тех пор, как герцог Вильгельм переправился через море, во всякое время проникал в массу англо-саксонских характеров. Он уравновешивал их грубую демократическую силу тонкостью более возвышенной физической организации и благородством более бескорыстной отваги. Сколько раз английская раса просыпалась к жизни и победе, когда ее считали уже глубоко зараженной гангреной наживы денег. Следовательно, когда Арнольд говорил о законах и учреждениях, которые должны сделать из Рима владыку мира, Жильберт в ответ ссылался на людей достаточно сильных, чтобы захватить мир и сделаться его повелителями, заставляя его повиноваться тем законам, которые они считали необходимыми. Между ними была вековая разница, какая существует между теорией и практикой. Хотя в данный момент Арнольд-мечтатель был сторонником революции, а Жильберт, противник его мнения, проводил беспечно свое время в мечтах, однако дело было одинаково. Жильберт Вард, норманн, мужественно сильный, был ближе к человеку, сделавшему Рим императорским, чем красноречивый итальянец, строивший город своих мечтаний на идеях и теориях, выкованных страшными орудиями его ума и слова. Основа их различий заключалась в том, что норманн искал централизацию всего света в самом себе, а итальянец был готов пожертвовать собой для идеального мира.
- Поговаривают о втором крестовом походе,- сказал однажды Арнольд, встретив Жильберта в саду св. Петра.
Жильберт, прислонившись к одному из кипарисов, наблюдал мечтательными глазами за пылким монахом.
- Поговаривают о крестовом походе,- повторил Арнольд, останавливаясь перед Жильбертом.- Поговаривают о том, чтобы послать христиан сотнями тысяч умереть тысячей смертей под Божьим солнцем в Палестине. Зачем? Спасти людей? Чтобы возвысить расу и насадить добро, если только хорошее может расти? Нет, они отправляются на войну не ради этих великих вопросов. Знак, носимый ими на груди,- крест, слово на их губах - имя Христа, а сокровенная мысль их сердца - та, которую имеет вся ваша жестокая нация... отнять у других и прибавить к тому, чем обладают, взять землю, богатство, человечество, жизнь - все, что возможно отнять у человека и что оставляет ему право умереть нагим.
Жильберт не улыбнулся, так как мысленно спросил себя, нет ли в словах монаха некоторой истины?
- Не говорите ли вы это потому, что норманны владеют частью вашей Италии? - спросил он суровым тоном.- Хорошо или дурно поступают они здесь?
- Дурно! - ответил Арнольд, устремив свои строгие глаза на Жильберта.Но дело идет не об этом; некоторые из них мне даже помогали; есть дурные и хорошие люди среди норманцев так же, как и среди сарацин.
- Благодарю вас,- поблагодарил его Жильберт, невольно улыбаясь.
- Бесы также верят и трясутся,- возразил Арнольд угрюмым тоном.- Взятие юга служит доказательством. Только не это мое намерение. Люди берут крест и отдают жизнь за имя, за традицию, за священные воспоминания святого места. Они не дадут одной недели своей жизни, ни капли крови для себе подобных или ради веры, которая единственная может спасти мир.
- Что это за вера? - спросил Жильберт.
- Вера, надежда, милосердие,- ответил Арнольд.
Его голова поникла с внезапным выражением безнадежности; затем он направился медленным шагом к воротам.
Жильберт не изменил позиции и следовал за ним взглядом, несколько опечаленный. Совершенная простота этого человека, его стремления к самым возвышенным идеям, безупречная чистота его жизни - все возбуждало искренний восторг Жильберта. Однако для норманна Арнольд Бресчианский был только мечтателем, духовидцем и безумцем. Жильберт мог слушать его некоторое время, но потом страшная напряженность мысли и слова брата-монаха его утомляли. В эту минуту он был почти доволен, что его собеседник так внезапно удалился. Но пока Жильберт за ним наблюдал, он увидел, как Арнольд остановился, как будто он что забыл; он обернулся, роясь в передней поле рясы.
- Я запамятовал сообщить вам, что меня сюда привело,- сказал монах, протягивая маленький сверток пергамента, скрученного и связанного тонким ремешком и шелковым шнурком пурпурового цвета, на котором висела свинцовая печать.- Вам есть письмо.
- Письмо!
И Жильберт выразил довольно естественное удивление. Он никогда в жизни не получал писем, и в то время лица обыкновенного положения посылали и получали поручения только на словах.
- Я отправился к вам на квартиру,- перебил монах, передавая пергамент Жильберту.- Думал, что, может быть, вас найду здесь, где мы с вами уже встречались.
- Благодарю вас,- сказал Жильберт, переворачивая сверток в своих руках, как бы не зная, что с ним делать.- Как вы его получили?
- Вчера из Франции приехали посланные с письмами в сенат и ко мне,ответил Арнольд,- они привезли и это письмо. По их словам, его вручила им сама королева Франции с приказанием разыскать адресата, обещая за это награду в случае успеха. Я обещал им вручить письмо вам.
Жильберт взглянул на печать. Тяжелый свинцовый круг, сквозь который проходил шелковый шнурок, был так же широк, как кубок, и украшен девизом Аквитании, без сомнения, герцога Вильгельма, так как на нем были изображения святого Георгия и дракона. Позже Элеонора должна была передать эту эмблему английским королям, сохранившимся до настоящего времени. Жильберт безуспешно пробовал вытянуть шнурок сквозь печать.
- Отрежьте ее,- сказал монах.
Жильберт вынул свой кинжал с длинным лезвием и широким, как три пальца человека, у самой рукоятки и острым с обеих сторон, как бритва, так как Дунстан был мастером в деле точения. Жильберт отрезал шнурок, затем ремешок, спрятал печать в свой кошелек и сталь разворачивать жесткий лист до тех пор, пока не нашел коротенькую записку в шесть или восемь строчек, не занявших и полстраницы и подписанных "Eleonora R.".
Открыв письмо, он увидел, что его нетрудно прочитать. Однако его глаза встретили почти тотчас же имя Беатрисы, которое встретить здесь он совсем не ожидал. Он не мог ошибиться, и смысл сделался для него ясен.
"Если до вас это дойдет,- было там написано на недурном латинском языке,- приветствую вас! Я желаю, чтобы вы поспешили возвратиться в наш парижский замок, потому что вы будете во всякое время желанным гостем, в особенности теперь, и немедленно, так как при нашем дворе, среди моих придворных дам находится благородная девица Беатриса Курбойль. Она в ожидании видеть вас, так как покинула отца и отдала себя под мое покровительство. Кроме того, аббат Бернар проповедует крестовый поход в Шартре и в других местах и прибудет через некоторое время сюда, в Везелей. Беатриса приветствует вас".
- Не можете ли вы мне сказать, где отыскать посланных, принесших вам пакет? - спросил Жильберт, поднимая глаза после того как разобрал каждое слово письма.
Но Арнольд удалился. Мысль, что человек, которого он думал обратить к республиканским идеям, находится в переписке с одним из государей, против которых он так желчно восставал, оскорбляла его, и он удалился с некоторым негодованием на молодого человека. Увидя, что он один, Жильберт равнодушно пожал плечами и стал прохаживаться взад и вперед, перечитывая письмо по несколько раз. Оно было очень короткое, но заключало в себе достаточно сведений, чтобы дать ему труд приучить мысль к положению, которое не удалось бы выяснить при самом глубоком размышлении. Было бы слишком просто предположить, что Элеонора призвала Беатрису к своему двору с единственной целью вернуть его в Париж. Жильберт воображал себе самые сложные и абсурдные причины для оправдания письма Элеоноры.
Он говорил себе, что, должно быть, ошибся с начала до конца, и королева никогда ничего не испытывала к нему, кроме дружбы, но дружбы более глубокой и более искренней, о которой он сначала и не думал. Он испытывал неизмеримую благодарность к королеве за ее страстное желание способствовать его счастью. С другой стороны она знала так же хорошо, как и он, или как он это предполагал, что церковь нелегко согласится на его брак с Беатрисой. Когда же он закрывал глаза и вспоминал сцены, о которых сохранил резкое воспоминание, то тень, леденившая ему сердце в Париже, снова восставала между ним и лицом Элеоноры, и ее поцелуи, письмо и намерения становились подозрительными. Затем ему казалось очень странным, что Беатриса покинула дом отца. Арнольд Курбойль всегда ее любил, и Жильберту пришла в голову мысль, что его собственная мать сделала ее жизнь дома нестерпимой.
