Хелис хороша была простотой устройства и легкостью в обращении — корпус ее представлял собой панцирь черепахи, обтянутый воловьей кожей, а струны были сделаны из овечьих кишок. По легенде честь изобретения этого инструмента принадлежит богу Гермесу, только кишки он использовал не овечьи, а коровьи. Кифара же, признававшаяся наиболее годной для возвышенного музицирования и считавшаяся инструментом Аполлона, единственная из лир имела тяжелый остов из дерева. Обращаться с ней было не так уж и легко: при игре музыкант-кифаред крепко прижимал инструмент к груди правой рукой и левой перебирал струны, число которых обычно равнялось семи, но могло и колебаться в пределах от четырех до восемнадцати, как у знаменитого кифареда Тимофея Милетского (ок. 450 — ок. 360 до н.э.).
Между прочим, занесенный судьбой в Спарту, он был изгнан оттуда за «многозвучие» и «многоструние», причем — что лишний раз соответствующим образом характеризует тамошние власти — «один из эфоров, взяв в руки меч, спросил его, с какой стороны лучше обрубить на его инструменте струны, добавленные сверх положенных семи»{82}. Реальность подобной угрозы познала на себе кифара знаменитого сочинителя дифирамбов Фринида, жившего в одно с Тимофеем время: «эфор Экпреп перерубил две из девяти струн инструмента… сказав при этом: “Не вреди музыке”»{83}. А до Фринида, еще в VII веке до н.э., примерно так же «спартанский худсовет» поступил с кифаредом Терпандром: «его кифару пробили гвоздями за то, что, стремясь добиться разнообразия звуков, он натянул на ней дополнительно еще одну струну»{84}. Каралось не только «неправильное» число струн — надо было еще и играть «по правилам». «Спартанцы наказали одного заезжего кифариста за то, что тот играл на кифаре пальцами»{85}.
Кифара слыла инструментом чисто мужским, а в древнегреческих школах, напомним, обучались только мальчики. Таким образом, обучение именно игре на кифаре было для них предпочтительным, оно служило своего рода свидетельством причастности к будущему званию мужчины и гражданина. Между прочим, кифареды ценились в Греции чрезвычайно высоко, и именно кифара стала тем инструментом, с которого вообще началось сольное музицирование.
Умение хорошо играть на кифаре (и любой другой лире) приобретало для мальчиков тем большее значение, что открывало им путь в новом качестве в мир ритуальных церемоний, которые имели статус государственных праздников. Тем, кто хорошо овладевал искусством игры, разрешалось выступать перед народом с мелодекламацией, репертуар которой уже был апробирован на уроках. И разумеется, музыкальные таланты имели значительный спрос во время мистерий — те, кого брала под особое покровительство муза Полигимния, допускались к исполнению, хором или соло, религиозных гимнов. Хоры юных исполнителей в обязательном порядке сопровождали выступления атлетов на крупных спортивных состязаниях. Например, на Олимпийских играх в 480 году до н.э. выступал хор мальчиков, которым руководил еще совсем молодой Софокл, будущий великий драматург, тогда пребывавший в качестве эфеба.
В то же время в ритуалах и праздниках мы находим объяснение тому, почему в школе кифариста не обучали игре на духовых инструментах — например, на сиринге, разновидности флейты, или уже упоминавшемся авлосе. Музыкальные инструменты исполняли важнейшую, но подчиненную роль, вспомогательную при мелодекламации, и те, что не годились для сопровождения исполняемых нараспев гекзаметров, отодвигались на второй план.
По принятой еще в «классической Греции» версии сиринга была забракована и потому, что, играя на ней, приходилось раздувать щеки, а это, по понятиям древних эллинов, уродовало лицо и, следовательно, более годилось рабам, нежели свободнорожденным гражданам. Аристотель, однако, дает свое толкование: «Рассказывают, что Афина, изобретя флейту, отбросила ее в сторону. Недурное объяснение придумано было этому, а именно будто богиня поступила так в гневе на то, что при игре на флейте лицо принимает безобразный вид. Настоящая же причина, конечно, заключается в том, что обучение игре на флейте не имеет никакого отношения к умственному развитию»{86}. Смысл последней фразы как раз в том, что коль скоро ни продекламировать Гомера, ни спеть обрядовую песню под флейту невозможно, то и толку от этого инструмента немного. «При ней, — пишет Аристотель о флейте в другом месте, — бывает исключена возможность пользоваться речью»{87}. По этой же причине отвергал флейту Пифагор. Существовало и такое мнение, что звуки флейты возбуждают в мальчиках недобрые страсти и посему вредны их развитию.
Кифара же греческому, прежде всего афинскому, представлению об «умственном развитии» отвечала в полной мере и, таким образом, учителю-кифаристу отводилась особая роль, в соответствии с которой даже подготовка детей к участию в религиозных таинствах была хотя и значительной, но не самой главной задачей. Главная же его — сакральная — миссия состояла в том, чтобы воспитать или хотя бы заложить в ребенке основу основ греческого миросозерцания — чувство гармонии. «…Кифаристы… заставляют души мальчиков свыкаться с гармонией и ритмом, чтобы они стали более чуткими, соразмерными, гармоничными, чтобы были пригодны для речей и для деятельности: ведь вся жизнь человеческая нуждается в ритме и гармонии»{88}, — пишет Платон.
Не случайно столь высокая ответственность — воспитывать чувство гармонии, которое необходимо не само по себе, а потому, что без него невозможно жить по-человечески, — возлагалась именно на кифариста. В бытовом плане он находился ближе всего к музыке, а музыка в жизни греков еще со времен бесписьменной поэзии и ее исполнителей аэдов — певцов, музыкантов и поэтов в одном лице — занимала особое положение. С музыкой шла в бой греческая фаланга, под музыку ворочали весла гребцы на триерах и биремах, без музыки не обходились театральные представления, музыкой пропитаны религиозные представления греков.
Вот примечательная цитата из «Описания Эллады» греческого историка Павсания, жившего во II веке н.э.: «Недалеко от Академии[11] есть могильный памятник Платону, о котором бог вперед дал знамение, что он будет самым великим в философии. А предсказал он это вот каким образом. В ночь перед тем, как Платон собирался сделаться его учеником, Сократ увидал сон, что ему на грудь прилетел и сел лебедь. Лебедь же, как птица, славится своей большой музыкальностью; говорят, будто Кикн был царем лигурийцев, живших по ту сторону Эридана, у начала кельтских земель, что он был очень музыкален и когда он умер, то по воле Аполлона он был превращен в птицу. Лично я верю только тому, что у лигурийцев царствовал музыкальный человек Кикн, но чтобы из человека он превратился в птицу, это мне кажется невероятным»{89}. Не вступая в дискуссию на тему, может человек превратиться в птицу или нет, обратим внимание на то, что знамение о «самом великом философе» неразрывно, вполне естественным для автора образом связывается с музыкой и Павсанию даже не приходит в голову это хоть как-то прокомментировать.
Звук был для греков не только и не столько художественным материалом. Организованные в ряды звуки и высшее проявление этой организации — музыку греки считали совершенным выражением миропорядка, ими они выверяли законы природы. Наиболее ярко это проявилось в философии музыки Пифагора, который призывал «“возлияния богам совершать со стороны ушка сосудов” — этим он аллегорически говорил о том, что богов следует почитать и славить музыкой, так как музыка проникает через уши»{90}.
Великий философ не был музыкантом, хотя игрывал в окружении учеников на лире и ему даже приписывается изобретение монохорда — однострунного щипкового музыкального инструмента, с помощью которого определяется высота тона струны и ее частей, — и открытие звукоряда «до, ре, ми, фа, соль, ля, си». Как раз эксперименты с монохордом и привели Пифагора к созданию теории гармонии. Путь его умозаключений в данном случае не так важен, как вывод, к которому в итоге он пришел, — что музыка есть часть математики и ее можно поверить числами. Из этого следовало причисление музыки к точным наукам и возможность применения заключенных в ней гармонических пропорций ко всему, что есть в симметричном и упорядоченном, по мнению Пифагора, мироздании — от элементов до планет и созвездий.
Таким образом, музыка, наряду с арифметикой, геометрией и астрономией, вошла составной частью в пифагорейское учение, согласно которому она существует вечно — как и числа, которыми определяются все гармонические отношения. Другой вопрос — что эту музыку люди слышат далеко не всегда, но это проблема самих людей, неспособных проникнуться духом гармонии. Но все не так безнадежно, как кажется: музыка из хаоса формирует порядок, она может привести человека к гармонии, и тогда он услышит, как звучат небесные сферы. Попутно музыка может и многое другое: Пифагор, хотя врачевателем, как и музыкантом, тоже не был, утверждал, что благозвучными мелодиями излечиваются многие болезни души и тела, а также умеряются человеческие страсти. Силе музыки подвластны не только люди, но и природа, и даже боги — пример тому, согласно Пифагору, пение Орфея.
