- Сижу да на них гляжу, что так невеселы, - сказал, указывая на меня, Яков Степаныч, небольшой старичок, чистенько одетый, весь пушистый и седенький, в ласковых тонких морщинах. Я удивился, как он мог угадать, что мне плохо; по виду это не могло быть заметно. Я только что весело смеялся, но на душе у меня было томительно и мертво, как перед обмороком или тяжкой болезнью. Пустая вычеркнутая душа, пуды на руках, словно вериги, так и клонило к земле. Вот бы лечь и лежать.
Я запутался. Из-за любви к Вере я вовлекся во враждебные моему чувству знакомства и не мог, как старушка мать Михаила, соединять безотчетно несоединимое. Со дня на день нервы мои разбивались, я боялся, что, перестав собой владеть, я обнаружу себя перед Верой и мне придется от нее отойти. Но это равно было смерти, и, скрепясь, я носил маску смирного парня.
А старичок Яков Степаныч, улучив минуту, когда Линученко занялся с другим художником разговором, а ему предложил отдохнуть, мелко прошагал ко мне и, щурясь в улыбку, сказал:
- Не тоскуй, чадо, выдержи! Перво-наперво без имени рождается человек и не ведает, есть ли у него душа: пробует так и этак ее переступить - ан границы-то и нащупает. А как перетерпит много мигов смерти духовной да выйдет из нее победителем, нарекается именем и приобщается на свой страх к великой работе, к тяготам земным. На огне, чай, кирпич обжигают.
- А в случае, лопнет кирпич на огне? - улыбаясь, спросил я в тон старику.
- А не вынесешь дух тления, отступишься сам от себя: управляй, дескать, мною, кто хочет, только покой дай, - ты свою жизнь, родимый, предашь. Хоть по облику - как все люди, на самом-то деле впустую, негодною шелухою, проболтаешься на земле. Ведь про это сказано: нельзя талант в землю зарыть, - а ты думал?
- Я думаю совсем про другие вещи, - засмеялся я,
- Ну, гордись, пока можешь, гордись, - улыбнулся старик. - А вот адресок ты запомни: Семнадцатая линия, в третьем дворе...
И он дважды повторил номер дома, так настойчиво, что я нехотя запомнил. И когда пробил мой час, по этому номеру я пошел. Но это случилось много-много поздней; сейчас я от старика отмахнулся и стал смотреть на художников.
Их было пять-шесть и две девушки, все ученики Академии, знакомые Линученка.
- Отчего не рисуем? - спросил один, длинный.
- Сейчас придут еще трое, - ответил Линученко, - они зашли к профессору холст Джорджоне смотреть.
Рисовать Якова Степаныча в этот день не пришлось. Только уселись, как раздался в дверь стук. Косматый Бикарюк, товарищ Линучеика, вошел, как-то ежась в своем не по росту коротком пальто. За ним Машенька, жена его, и какой-то небольшого роста художник. Глаза Машеньки были заплаканы.
- Аль не солоно хлебавши? - спросил Линученко. - Картина оказалась брехня?
- Джорджоне и есть, - отозвался хмурый Бика" рюк, - на толкучке профессор нашел. Кому кривая везет, тот и в навозе перлы отроет. Да к черту его... с Кривцовым неладно.
- С Кривцовым? - Линученко побледнел и, шагнув к Якову Степанычу, сказал: - Сегодня рисовать мы не будем.
- Кривцов повесился, - словно пролаял Бикарюк. Все молчали. Вера смотрела такими глазами, будто кого умоляла сказать, что это неправда. Машенька и другие ученицы заплакали.
- Кривцов из своей деревни письмо получил, что отца его насмерть засекли. Они ведь из Казанской губернии, крепостные: наш два года как выкуплен. По приговору отцу тысячу всыпали, а сердце слабое, старый и не выдержал. У Кривцова письмо от дьякона в кармане нашли, сегодня только и пришло. Сгоряча это он... А к последней картине он билет привесил: "Проклятие деспоту, проклятие рабской стране!" Вот он, я снял. Увидели бы, сестру арестовали бы. Она еще не знает, мы первые пошли.
Линученко тяжело ходил по комнате. Все сжались и умолкли. Было темно, но забыли о лампе. Большая, странно плоская луна со светлого северного неба спустилась совсем близко за самым окном. На окне косматый, скрюченный Бикарюк, с выдающейся вперед путаной бородой, зачернел космами длинных волос, как какой-то Иуда, на редком переплете ветвей.
Он хрипло от волнения сказал:
- А какую картину Кривцов не окончил? Гопак наш, украинский. Да, у него это тебе не хата с подсолнухом и дурнем вприсядку - вся Украина как есть! Эх, большого художника погубили!
- Мы погубили! Слышите, мы! - сказал, останавливаясь, Линученко. Пока мы не решимся до капли крови отдать все силы, всю жизнь на борьбу с насилием - мы заодно с ними, с убийцами!
- Что же, нам с кистями и палитрою идти воевать?
- Есть состояние страны, когда ей не надо художников, а нужны одни лишь граждане. А гражданин найдет чем бороться. Все вы читали "Колокол" от пятнадцатого апреля, и разве не все вы согласны? Народ царем обманут! Крепостное право не отменено. Борьба против бесчестного правительства, кровавыми экзекуциями забивающего справедливые требования несчастных крестьян, обязательна каждому честному человеку. Наш товарищ был гениальный юноша, но он не вынес рабской смерти отца. Он умер, проклиная рабскую страну. Так принимайте проклятья и вы, пока остаетесь рабами. Кто со мной? - закричал Линучен-ко. - Кружок Атаева зовет нас соединиться. Вместе мы вдвое сильнее. Друзья, пусть двинет нас хоть на один шаг вперед безвременная смерть Кривцова!
Бикарюк вскочил и, подойдя к Линученку, шепнул ему что-то на ухо.
- Не боюсь! - отмахнулся Линученко. - Лучше того, я сейчас и тебя самого выдам.
- Господа! - подошел он ко мне, стоявшему рядом с очень побледневшим, но спокойным Яковом Сте-панычем. - Товарищ мой сказал, что здесь есть чужие. Но вас, Яков Степаныч, я знаю давно и как отца почитаю, - он поклонился старику, - а вы, Сережа? хоть и военный, но Верин друг детства, вы...
- Я ручаюсь за Сережу, как за себя, - сказала, подходя, Вера.
Я был потрясен горестным событием с талантливей-! шим юношей, которого я знал лично; но отсюда до вовлечения в политический кружок, которому я никак не сочувствовал, было далеко. Я растерялся, не находя сразу мыслей и слов, чтобы сильно и раз навсегда отмежеваться от этих людей. Я уже отошел от Веры на середину комнаты, я хотел говорить, но сильный стук в дверь отвлек всеобщее внимание.
Когда вошедший опустил поднятый воротник штатского пальто и снял фуражку, какую носили мелкие служащие, я обомлел. Предо мною стоял переодетый мой собственный денщик Петр. Удивление мое возросло, когда Петр, в волнении не замечая меня, подошел к Линученку, как равный знакомый. Назвав его по имени и отчеству, он что-то стал говорить. Но вот он узнал меня, вздрогнул, как по заводу, взял руки по швам:
- Ваше благородие...
Кровь мне бросилась в голову. Мое достоинство офицера одержало верх над всеми чувствами.
- Как ты посмел...
Но Вера схватила меня за обе руки с необыкновенной силой и вне себя закричала;
- Ни слова дальше, или все кончено между нами! Здесь нет ни солдата,ни офицера. - Петр - наш верный товарищ, он пострадал от произвола моего отца, и кто не друг Петру - мне враг.
Линученко отвел Веру:
- Успокойся, я все объясню. - Он подошел ко мпе: - Петр принадлежит к нашему кружку, в который зовем мы и вас. Ваше дело - войти или нет, но предателем вы, конечно, не будете. Если вашему чувству военного претит это нарушение дисциплины, то у вас есть простой выход: подайте рапорт об отчислении Петра из ваших денщиков, хотя это, конечно, нашему делу и повредит. У Петра есть кум в Третьем отделении, он там служит сторожем и дает через Петра драгоценные показания о политических заключенных, чем помогает нам облегчить их участь. Говорю это вам как человеку, чт,е благородство проверено и бесспорно. А теперь, Петр, какую же весть ты так поспешно принес?
Я был взбешен: как смел он говорить так назойливо о моем благородстве? Но, не в силах от волнения собрать свои мысли, я решил сегодня же письменно отказаться от всякого участия в делах кружка Линученка. Однако я забыл все на свете, когда Петр начал делать свое сообщение. Петр сказал:
- В пять часов вечера восемнадцатого августа с парохода, пришедшего из Выборга, был принят старшим адъютантом корпуса жандармов, капитаном Зарубиным, и помещен в арестантские номера при Третьем отделении Михаил Степанович Бейдемаи!
Вера упала, не вскрикнув. Мы, положив ее на диван, кинулись приводить в чувство. Тем временем Ли-нучеико выспрашивал подробности: откуда привезли Бейдемана и что известно об его аресте?
Через кума Петр мог узнать только одно: арестовали Михаила в Финляндии, при переходе на русскую землю. При нем были найдены сущие пустяки: испорченный пистолет, перочинный нож и гребенка в футляре. Из Улеаборга он был доставлен в Выборг, а оттуда морем в Петербург.
По архивным изысканиям, из той книжки, что всюду со мной, я должен прибавить следующую пояснительную выдержку: "18 июля 1861 года, в северном финском приходе Рованиеми, Улеаборгской губернии, на станции Корво коронный ленсман Кокк обратил внимание на неизвестного человека. На вопрос Ленсмана, кто он и что делает, он ответил, что он кузнец Степан Горюн из Олонецкой губернии, искал в Финляндии работу, но не нашел и возвращается домой через Архангельскую губернию. Паспорта у Степана Горюна не оказалось; ленсман задержал его и приказал приходскому сторожу доставить задержанного з Улеаборг в распоряжение губернатора. Здесь он был посажен в острог и двадцать шестого июля на допросе подтвердил показание, данное ленсману. Через четыре дня Степан Горюн попросил допроса и заявил, что его показания неверны, что он - поручик Михаил Бейдеман, в июле 1860 года переправился через границу у Торнео в Швецию, откуда в Германию, а теперь возвращается из-за границы!..
