Стали пороть розгами.
Он обмер.
Его привели в чувство и заставили лечь лицом на землю.
Выстрелили в него… и не попали.
Затем положили голую шашку на шею и стали считать до трех, предупредив:
— Как отсчитаем три, отрубим голову.
Сабля врезалась глубоко в шею. Затем приказали встать.
— Сми-и-рно!
Затем опять лечь.
Стали пороть розгами.
Он снова обмер.
Его привели в чувство холодной водой и опять начали истязать.
Последовал приказ:
— На колени.
Опять встать.
Сми-ирно.—
Еще раз.
Опять встать.
— Сми-и-рно.
Опять.
— На колени.
И приказ:
— Жуй землю.
Минут десять смотрят, как молодой человек с тестем стариком жуют землю.
Все это происходило на глазах жены этого еврея, которую, — это уж можно привести как мелочь, — хотели в присутствии мужа изнасиловать…
…Фактов, которых никакая фантазия не могла бы придумать, Россава насчитывает много…
Кровавая вакханалия была так велика, элементарнейшее человеческое чувство до того заглохло, что, когда ребенок заплакал при убийстве матери его…
…солдат воткнул ему револьвер в рот…
Парализованную женщину 74 лет, которая уже свыше четырех лет переносит нечеловеческая страдания, сбрасывают с кресла и избивают шомполами так, что от кусков безжизненного тела остались какие-то обрывки мяса.
Евреев, спасавшихся из деревни, хватали на дорогах, ставили в шеренгу, избивали и затем расстреливали, или наоборот: расстреливали и мертвых рубили шашками. В большинстве случаев с казнью не торопились. Медленно, как любитель, удлиняющий ощущение, тянули они минуты агонии, чтобы подольше держать человека с мыслью о неминуемой смерти, которая вот-вот наступит. Найденные на дорогах трупы так обезображены, что родители не узнавали своих собственных детей.
…Изнасилования…
О них, по понятным соображениям, не рассказывают. Только в опущенных глазах еврейских девушек заметно существование ужасной тайны.
В домах, покинутых хозяевами, убежавшими в смертельном испуге искать убежища, солдаты забирали из домашних вещей все, что только они находили для себя полезным и удобным. Мебель и большие зеркала превращали в щепки, книги разрывали. В некоторых домах взломаны железные кассы, для чего приходилось немало поработать.
…Оторваны обои, сломаны полы, разрушены печи.
Искали, видно, спрятанные деньги.
Вообще солдаты искали и находили деньги в таких местах, что неопытный человек никогда бы не добрался туда. Много награбленных вещей солдаты отдавали крестьянам местных и окружных деревень.
Россавские крестьяне активного участия в погроме не принимали. Но каждый раз, когда насытившиеся погромщики бросали крестьянам крохи со своего богатого стола, они их охотно подхватывали и уносили к себе.
Лучшие из них не могли помочь ничем.
Свирепые насильники хозяйничали на просторе, как настоящие «хозяева жизни».
…Рассказы потерпевших кошмарны…
Крестик (Рассказ Мойши Зарахинского)
…Вечером зашел в квартиру вооруженный солдат, трезвый, стукнул кулаком о стол и потребовал сдать ему оружие.
Я заявил:
У меня нет… обыщите.
Тогда он сказал:
— Оружие не важно, дай 20.000 рублей.
У меня было только 100 рублей, и я отдал их ему, отдал часы и другие вещи, но он все требовал названную сумму и, в случае отказа, грозил изнасиловать мою дочь, двадцатилетнюю девушку. Он схватил ее за руки.
Стал тащить ее.
Я бросился к нему и, не помня себя, завязал с ним борьбу. Случайно я заметил, что затвор ружья открыт, что пули там нет, и это дало мне мужество бороться с ним. Он несколько раз ударил меня прикладом, но я сзади вцепился в него и мешал ему совершить гнусное насилие над дочерью.
Так мы боролись около часу.
Видя, что он цели не достигнет, солдат приказал мне раздаться, отдать ему одежду и указать, где живет еврей портной.
Я все исполнил.
И он удалился.
Мы оставили дом на произвол судьбы.
Дочь мою приютила соседка христианка, которая сочувственно отнеслась к нашему горю. В понедельник утром, когда дому крестьянки стала грозить опасность обыска, она одела дочь мою в крестьянское платье, накинула ей на шею крестик.
И благословила ее в путь.
Дочь моя направилась в ближайшее село. По дороге ей пришлось проходить льдом через речку. Она была очень взволнована, не заметила перед собой проруби и, попав в нее, погрузилась по пояс в воду. Выкарабкавшись с трудом, она забрела в христианскую хату, где ее переодели снова в крестьянское платье.
Одели крестик.
И отпустили.
Она ушла в Богуслав.
Ее жених убит в тот же день.
…И вот я, разоренный, разбитый и обнищавший, влачу один свое жалкое существование, счастливый уже тем, что удалось мне своими слабыми силами спасти честь своей дочери…
Расход (Рассказ старика-еврея)
…Меня окружила группа всадников, приказала вести к моему дому и по дороге спрашивала:
— Кто стрелял против нас.
Не дойдя до дому, потребовали денег и грозно говорили:
— Отправим в штаб Духонина.
Денег у меня не было, и они повели меня куда-то в сторону. Распоряжался один в казацкой бурке, по-видимому, старший. Я спрашивал — куда они ведут меня, на что они неизменно отвечали:
— В расход.
Нашли укромное место, приставили к стене, велели закрыть глаза.
И выстрелили.
Но выстрел попал в крышу.
Опять требовали…
— Денег… десять тысяч… или выведем в расход.
Я ничего не мог предложить им.
Они снова повели меня.
Зашли в чью-то полуразрушенную квартиру. Велели мне лечь на кровать лицом вниз и стали наносить удары шашкой. Ударили раз двадцать. У меня не было уже более сил терпеть. Я предложил им повести меня в деревню — авось удастся у кого-нибудь раздобыть денег. Они согласились и уже уменьшили требование до тысячи рублей. Я подвел их к дому Очаковского. Там заметили меня, поняли мой жест и вынесли 250 рублей
Но они сказали:
— Нет… мало.
Я попросил у Очаковских еще денег. Дали еще 150.
…Отпустили…
«Солдат армии труда и революции» (Рассказа Ильи Шмулевича)
В воскресенье 2-го марта уставший от трехдневных волнений и бессонных ночей, я спал позже обыкновенного. Когда я еще лежал в кровати, в нашу квартиру вошли два большевика и, увидев меня, приказали идти «на сход молодежи», который происходил в доме местного еврея Могилевского. Отправились. Оборачиваясь, я заметил, как один из солдат следит за тем, куда я иду. В доме Могилевского было собрано 20 евреев и 5 местных крестьян, причем среди евреев были и малолетние. Здесь я узнал, что сюда согнаны для допроса все встреченные на улице большевиками молодые люди. Войдя в комнату, где, как мне сказали, заседал Революционный Трибунал, я спросил:
— Зачем меня потребовали?
Мне ответили:
— Ты арестован.
И приказали войти в другую комнату, которая находилась под охраной часового. Революционный Трибунал состоял из десяти человек, среди которых я заметил россавского комиссара и всех обезоруженных накануне солдат. Нас выводили по одному для допроса. Когда настала моя очередь, и я предстал перед Трибуналом, один из обезоруженных солдат сказал, что твердо помнит, как молодой человек в такой же фуражке бил его. Я пробовал возразить, что таких фуражек в селе много, и потому фуражка не является признаком моей причастности к происшедшему недоразумению. Но мои слова были оставлены без внимания. Меня взяли под арест.
Нас собрали 8 человек, из них 6 евреев.
Переписали.
Без всякой видимой причины освободили трех, а оставшиеся 5 человек под конвоем из двух вооруженных солдат и побитого накануне большевика-еврея, повели, как сказали, для вторичного допроса в какую-то канцелярию. Сопровождавшие нас солдаты по дороге объявили:
— Ведем на расстрел.
Попавшиеся навстречу солдаты, узнав, куда нас ведут, хотели нас расстрелять, даже щелкали затворами, но кончилось тем, что безжалостно избили прикладами. Это повторялось несколько раз, но в каждом подобном случае нас отстаивал сопровождавший нас большевик еврей, и, только благодаря ему, мы, хотя и сильно побитые, трясущееся от ужаса, но, однако, живые прибыли в канцелярию, которая оказалась ближайшей за селом экономией. В канцелярии нас, совершенно не допрашивая и таинственно молча, начал избивать кулаками какой-то молодой солдат, именующий себя комендантом. Насытившись кулачной расправой, комендант приказал нам стать в шеренгу лицом к стене.
И зарядил револьвер.
Чувствуя неминуемость смерти, в исступлении, не понимая даже значения слов, стал я говорить, — горячо, вдохновенно…
