Однако Верховное главнокомандование по-прежнему опасалось, что неблагоприятная ситуация Великого Отступления может повториться. В войска продолжали поступать указания, угрожавшие личному составу наказаниями за пленение при определенных обстоятельствах. Так, в начале 1916 года, как отмечалось в приказах по фронтам, «начальник Штаба Верховного главнокомандующего признал необходимым, чтобы во всех случаях добровольных сдач в плен, а также и в случаях совершения иных преступлений при сдаче в плен обязательно назначались бы в порядке Военно-Судебного устава дознания или предварительные следствия с целью собрания всех необходимых данных для суждения виновных по окончании войны или по возвращении из плена». Видно, что появляется новая правовая составляющая — «иные преступления при сдаче в плен», и очевидно, что данный тезис должен был трактоваться расширительно, то есть так, как это было бы в каждом конкретном случае установлено следственными органами.
Лишь теперь, помимо приказов, суть и смысл которых рядовым бойцам должны были разъяснять офицеры, которые зачастую этого не делали, так как фронтовой опыт показывал, что указания Ставки могут быть и не применимы для окопов, в войсках стали распространяться специальные брошюры. Эти книжечки, предназначенные прежде всего для резервистов (все те, кто хотел драться, остался в рядах Действующей армии к исходу кампании 1915 года), умело сочетали угрозы со страхом. Но в любом случае в таком вопроснике для молодых солдат и ратников (брошюры составлялись по образцу «вопрос — ответ», так как считалось, что именно данная методика наиболее понятна и восприимчива для солдат) о проблеме пленения говорилось, что сражаться необходимо штыками и даже зубами, ни в коем случае не сдаваясь в плен. В вопроснике приводились, в частности, следующие тезисы:
«Можно ли сдаваться в плен? Ни под каким предлогом! Плен для солдата — величайший позор, и сдавшийся в плен — изменник Государю и Родине. Лишь только тот может быть взят в плен, кто тяжко ранен или контужен, истекает кровью и не в силах сопротивляться».
«Какое наказание тому, кто сдается в плен? Смертная казнь».
«Как поступают немцы и турки со сдавшимися добровольно в плен? Они их или прикалывают, или вешают, или расстреливают, или же голодом морят».
«Что лучше — умереть в бою с честью и славой или в плену у немцев или турок с позором и от голода? Лучше умереть в бою, так как смерть не страшна, а страшен позор… живым в плен не сдаваться, помни, что это страшный позор».[81]
Очевидно, что основной упор был сделан на моральном факторе — позоре пленения и оценке плена как измены. Фактов смертной казни для сдавшихся в плен не было, и каждый солдат это знал. А ларчик открывался просто — надо наступать, а не отступать, надо умело руководить войсками, а не впадать в панику при малейшей трудности, надо дать личному составу сильную технику, а не отбиваться ружейным огнем от тяжелых гаубиц.
Кампания 1916 года снизила количество потерь пленными впятеро. Это и был результат не столько пропаганды, так как в окопах любая наносная шелуха слетала в мгновение ока, сколько возросшего воинского искусства русских войск, повышения уровня воинского искусства командования, насыщения Действующей армии вооружением и боеприпасами. И главное — перехвата стратегической инициативы, так как в наступлении войска несут больше кровавых потерь, но гораздо меньше — пленными (исход Восточно-Прусской наступательной операции августа 1914 года — это результат абсолютно некомпетентного командования на Северо-Западном фронте во всех высших звеньях).
Что касается обращения противника с русскими военнопленными, то оно было жестоким, но сведения об этом существуют самые противоречивые. И до сих пор невозможно дать верную оценку содержания пленных в неприятельских державах. Суть плена 1914–1918 гг. одна: «Нормальной формой содержания пленных в мировую войну было не временное, а постоянное заключение со строгим режимом, во многих отношениях носившее характер тюремного. Такое положение пленных было следствием шпиономании и национальной ненависти, распространенной во всех государствах. Плен воспринимался как наказание».[82]
С одной стороны, нормы международного законодательства нарушались, и нарушались порой грубо и недостойно. Но нарушали все. Издевательства существовали, и достаточно тяжелые. Но это также было характерно для всех воюющих стран. Приведем пример с турецким фронтом. Считалось, что хуже всего было в турецком плену. Попавший в турецкий плен врач с минного заградителя «Прут» (погиб в неравном бою с германскими крейсерами в начале войны) вспоминал: «Положение пленных матросов и солдат было невыносимым. За малейшее ослушание их били палками по пяткам, что многих приводило к сумасшествию или еще хуже — к смерти… При таких условиях, как содержались пленные, начали появляться болезни — например, тиф… Болезни усиливались еще жестоким обращением с пленными».[83] С другой стороны, современный исследователь В. В. Беляков пишет, что хорошее отношение к турецким пленным в период Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. откликнулось в Первую мировую войну. «Эффект плена» — «когда на Кавказском фронте не отмечалось вопиющей жестокости противников…».[84] Судя по всему, истина посередине.
Что касается германского плена, о котором непременно отзываются в негативном ключе. В. П. Галицкий пишет: «В Германии, например, было традиционно плохое отношение к русским военнопленным. Лагеря для них располагались в неприспособленных помещениях, в болотистой местности; нередки были издевательства, избиения и, конечно, плохое питание».[85]
Все это верно, перечень исчерпывающий. Но даже и здесь следует разобраться подробнее.
Лагеря в «неприспособленных помещениях» располагались в первые полгода войны, когда германское военно-политическое руководство еще питало слабые надежды на блицкриг. Как только стало ясно, что конца войне не видно и предстоит жить в военное время неопределенно долгое время, стали немедленно проводиться соответствующие организационные мероприятия. Все технические улучшения в лагерях были проведены весной-летом 1915 года.
Лагеря в болотистой местности — это штрафные лагеря. Сюда отправлялись те, кто подвергался наказаниям за попытки к бегству, неповиновение произволу администрации, но основной контингент штрафных лагерей составляли случайные люди, отправляемые в них как ответная мера на эксцессы с австро-германскими пленными в русских лагерях. Например, реакцией немцев на события при строительстве Мурманской железной дороги — образование особого офицерского лагеря в Ганновере с тяжелыми условиями. Повторим, что на этом строительстве погибло семнадцать тысяч немецких пленных (по германским данным — более тридцати тысяч).
Современники и исследователи проблемы справедливо отмечают, что содержание неприятельских военнопленных в России было лучшим, нежели русских пленных — в странах Центрального блока. Так, Т. Я. Иконникова пишет: «В целом результаты посещения дальневосточных лагерей различными делегациями обществ Красного Креста в 1915 — начале 1917 г. говорили о том, что содержание как офицеров, так и нижних чинов было нормальным и отвечало правовому статусу военнопленных, определенных в Брюссельской декларации и Гаагской конвенции 1907 года „О законах и обычаях сухопутной войны“. Условия пребывания в плену российских военнопленных были несравненно хуже».[86] Бесспорно, но и в России были свои так называемые лагеря смерти. Это Тоцкий лагерь в Казахстане, Сретенск, Красноярск, Ново-Николаевск, Мурманская железная дорога, остров Нарген в Каспийском море. Здесь погибла основная масса неприятельских пленных, не вернувшихся из русского плена. Но правда и то, что смертность пленных в русских лагерях являлась следствием произвола администрации, в Германии — частью продуманной государственной системы и пропаганды.
Помимо того, в России существовал климатический фактор, сочетавшийся с национальным распределением неприятельских военнопленных. Так, Ю. В. Киреева говорит: «В начале войны поступавшие с полей сражений сравнительно небольшие партии военнопленных без труда размещали в заранее предназначенных для этого пунктах. Причем пленных славянской национальности оставляли исключительно в пределах Московского и Казанского военных округов, тогда как немцев, австрийцев, а равно и венгров высылали в округа Сибири и Туркестана».[87] Это — национальный подход.
В громадной Российской империи он умело накладывался на географию. Немцы справедливо жаловались, что в то время как русские пленные содержатся в хорошем климате Европы, австро-германцы отправляются в Сибирь с ее морозами зимой и жарой летом. Таким образом, российское «правительство в лице царской администрации предполагало размещать пленных на местах, отдаленных от административных и экономических центров, но это стало невозможным из-за необустройства и неприспособленности этих мест к принятию огромного количества военнопленных. Проблема теплого жилья в условиях Сибири явилась главной. Жизни тысяч пленных оказались в полной зависимости от ее разрешения. Условия содержания пленных солдат и офицеров противника в Сибири не отвечали принятым международным нормам о содержании военнопленных».[88] Лагеря зимой 1915 года не отапливались ни в Германии и Австро-Венгрии, ни в России. Иными словами, «в положении военнопленных большую роль играл региональный фактор. Например, в России положение пленных было невыносимо в условиях Сибири и Средней Азии, а на Дону и Северном Кавказе положение пленных выгодно отличалось в лучшую сторону».[89] Стоит ли удивляться, что немцы искусственно, то есть субъективными действиями, создавали подобные условия для русских пленных, что в России для австро-германских пленных существовали объективно?
