М. Бернштам в крестьянском повстанчестве не видит социалистических мотивов, считая его последовательно антисоциалистическим, независимо от тех или иных тактических лозунгов. Он отказывается рассматривать лозунг «Советы без коммунистов!» как нечто демократическое: по утверждению данного автора, это все что угодно, некие новые или старые муниципальные институты, восстановление земства, любые формы порядка на местах, но меньше всего та или иная форма так называемой «трудовой демократии», означающей политическое вмешательство политических сил в экономическую жизнь трудового народа. Сопротивление крестьян, подчеркивает автор, было направлено не против отдельных, особенно временных мероприятий коммунистического режима, а против всех социалистических преобразований как таковых116. Джеффри Хоскинг обратил внимание на Тамбовское восстание как «классическое крестьянское восстание», руководимое Антоновым, которое началось и проводилось без прямого влияния или поддержки со стороны какой-либо политической партии. По оценке Хоскинга, армия повстанцев удивительно походила на Красную Армию по структуре, даже была укомплектована политическими комиссарами – противники красных подражали их методам. По мнению автора, в Тамбове проводились предварительные испытания новой экономической политики, и оказалось, что в сочетании с безжалостными репрессиями, отбивающими у крестьян охоту воевать, она дает хорошие результаты117.
В постсоветской литературе стала популярной ассоциация крестьянских волнений с крылатой и часто цитируемой фразой А. С. Пушкина из «Капитанской дочки» о русском бунте – «бессмысленном и беспощадном». В 1994 г. к знаменитому пушкинскому определению «пугачевщины» в оценке Западно-Сибирского восстания К. Я. Лагунов добавил два новых эпитета: «кровавый» и «безнадежный»118. На международной конференции в июне 1994 г. Ю. П. Бокарев охарактеризовал российское бунтарство как процесс сочетания периодов бунта со временем чрезмерного смирения119. В подобных трактовках пушкинское определение бунта вполне соотносится с марксистской теорией классовой борьбы, придававшей особое значение стихийности и неорганизованности крестьянских выступлений. Однако если дореволюционные бунты в России были нацелены на конкретные объекты (помещик, чиновник и пр.), а не на государственный строй в целом, то в условиях Советской России ситуация изменилась. Понятия «бунт», «бунташные настроения» архаичны и не отражают изменений в крестьянской среде, которые произошли в условиях революционной трансформации в России (о чем говорил, как отмечалось выше, Г. П. Федотов). Понятие «протест», «протестные настроения» (явления, выступления, волнения и пр.) в данном историческом контексте представляются более удачными.
По оценке В. П. Булдакова, склонность крестьянства к немотивированному протесту, стихийному бунтарству далеко не исчерпывает грани его революционности. Совершенно несправедливо определять крестьянский бунт как «бессмысленный и беспощадный»: политику и веру крестьянство оценивает сугубо прагматично. Поэтому для крестьянства действует правило: вот это нам подойдет – хорошо, а если не подходит – долой. Бунт, по Булдакову, – это природный язык крестьянства и единственный способ его взаимоотношения с властью, минуя бюрократию, при этом крестьянин всегда склонен бунтовать во имя воображаемой власти, в поисках несбыточного идеала. Одновременно для крестьянина государство – сакральная величина120.
В отечественной литературе о крестьянском бунтарстве особняком выделяется книга В. Л. Телицына «Бессмысленный и беспощадный»?.. Феномен крестьянского бунтарства 1917—1921 годов», изданная в 2003 г. Автор утверждает, что крестьянские бунты в условиях военного коммунизма не были ни бессмысленными, ни случайными121. Для обоснования данного вывода исследователь рассматривает эволюцию крестьянского бунтарства в контексте общеисторического процесса первого постреволюционного пятилетия. Отличительной особенностью данного исследования является выявление факторов, порождавших крестьянское бунтарство, включая сложное переплетение подсознательных мотивов общественного восприятия эмоций, иллюзий, поверий, страстей, слухов, предрассудков, представлений, суеверий и пр., составляющих «ткани бытия», то есть реальность исторического процесса. В подобном социально-психологическом подходе представлена характеристика крестьянской оппозиции, «зеленое дело», феномен красного партизанства, портрет бунтаря (рядового и руководителя), формы подавления бунтарства. По оценке автора книги, социально-психологический облик крестьянского бунтаря был обусловлен существовавшей системой социальных представлений и образом жизни крестьянства. Бунтарь выступал не против государства как такового, а против роли малого и второстепенного «винтика», которая ему была уготована, против безудержного вмешательства государства в его личную жизнь122. По заключению В. Л. Телицына, феномен крестьянского сопротивления в условиях Советского государства олицетворен в общинном традиционализме, поднявшемся на борьбу со всем, что препятствует привычному функционированию деревенского мира. В данном случае таким препятствием являлся пролетарский революционизм. Источник победы большевистской власти над крестьянским бунтарством кроется в крестьянском сознании: в феномене молчаливого большинства, в доминировании массовой ментальности. Крестьянство в своей массе отстаивало традиционалистские ценности в форме привычного деревенского уклада123.
В. Л. Телицын оценивает крестьянскую войну как более мощную, чем восстания XVII—XVIII вв. Исследование ограничено весной 1921 г., когда, по мнению автора, крестьянское бунтарство вылились в «настоящую крестьянскую войну» (или «настоящую гражданскую войну»). С весны 1921 г. определяется «принципиально новый ракурс противостояния между крестьянством и советской системой», требующий специального исследования124. В определении хронологических рамок начала крестьянской войны в Советской России исследователь явно запоздал: крестьянская война началась значительно раньше, а ее пик пришелся на апогей политики военного коммунизма (конец 1920 г. – начало 1921 г.). Однако нельзя не согласиться с необходимостью специального изучения периода крестьянской войны, связанного с началом перехода к нэпу весной 1921 г.
В контексте историографии изучаемой темы необходимо рассмотреть отдельный сюжет, связанный с изучением феномена военного коммунизма. В. Л. Телицын в современной историографии выделяет три трактовки военного коммунизма: традиционалистская, плюралистическая и нонконформистская. Традиционалисты воспринимают военный коммунизм как экономическую программу существования России в условиях кризиса, порожденного Первой мировой и Гражданской войнами, революциями 1917 г., интервенцией иностранных держав в Советской России и блокадой. Утверждая тезис о вынужденности военного коммунизма данными чрезвычайными обстоятельствами, традиционалисты отвергают какую-либо связь политики военного коммунизма с теоретическими разработками учения марксизма125. Плюралисты допускают совмещение вынужденности военного коммунизма обстоятельствами и обусловленности идеологией марксизма. Плюрализм особенно был свойственен для работ конца 1980-х – начала 1990-х гг.126 Нонконформизм, по Телицыну, основан на идее о том, что военный коммунизм есть не что иное, как реализация большевистских идей на практике127.
Деление историографии по военному коммунизму на три направления вполне правомерно, их содержание отражено точно. Однако сами названия нам представляются спорными. Определение третьего направления как нонконформизма ассоциируется с крайним радикализмом в области идеологии, а не в теории, созвучном пресловутому ревизионизму. Правильнее было бы определить данное направление как модернизационное, в котором подчеркивается акцент в его содержании, ориентированный на трактовку военного коммунизма как попытку большевистской модернизации России на основе марксистской модели (чрезвычайные обстоятельства при этом отрицать бессмысленно – это исторический факт).
Трактовка, названная традиционалистской, изначально является сталинской трактовкой. Именно И. В. Сталин в июле 1928 г. на пленуме ЦК ВКП (б), позиционируя себя уже в качестве партийного теоретика, создал легенду об обусловленности военного коммунизма исключительно чрезвычайными обстоятельствами Гражданской войны и интервенцией, которые прервали начавшуюся с начала 1918 г. реализацию той самой экономической политики, которая в марте 1921 г. получила наименование новая. В результате возможность для ее проведения появилась только после военного коммунизма128. Эксперимент построения социализма при помощи модели военного коммунизма провалился, доведя Советскую Россию до разорения – пришлось создавать версию обусловленности, выдавая военный коммунизм за временную меру, якобы вызванную исключительно чрезвычайными обстоятельствами. Сталинская трактовка военного коммунизма, начиная с объявления «Великого перелома», более чем на три десятилетия стала «традицией» в советской историографии. Политические установки Сталина в окончательном варианте были сформулированы в 1938 г. Кратком курсе «Истории ВКП (б)», где военный коммунизм определялся как «система мероприятий, вызванных исключительно трудными условиями обороны страны и имевших временный характер». Констатировалось, что политика военного коммунизма была вынуждена войной, интервенцией: Советское правительство ввело военный коммунизм, поскольку «большевики стали усиленно готовиться к длительной войне, решив поставить весь тыл на службу фронту». Утверждалось, что без политики военного коммунизма победа в Гражданской войне была бы невозможна129.
