Это был период экспансии при режиме, который теперь проще охарактеризовать как чисто аристократический и христианский, чем режим VI в.
Междоусобные войны и уязвимость Меровингов после 485 г. могли тревожить Григория Турского, вызывать у него сомнения в будущем франков. И его «История» в самом деле создает довольно мрачный образ Галлии VI в., в которую не раз приходила чума, где появлялись самозваные короли и лжепророки.
И, однако, если присмотреться, та же эпоха Григория — это начало нового мира, где уже готовилось царствование Карла Великого. Франкская монархия имела свои регулярные институты, дворец, plaid и ост (одни были созданы по образцу римских, другие — по образцу германских). Короли, лейды и епископы взаимодействовали, следуя единым неписаным нормам (отчасти зафиксированным в Париже в 613 г.), и даже ослабление королевской власти после 639 г., хоть оно и сопровождалось отдельными сигналами о неблагополучии на периферии франкского мира{154}, не сказалось на его центре. В VII в. в силу вошли майордомы; они регулировали поведение аристократии. С одного из них, Пипина Старого (умер в 640 г.), в следующем веке началась династия Карла Великого.
С 614 г. «христианское повиновение» упоминали как нечто необходимое для сплочения франкского королевства, для общества, где христианство укоренялось всё прочней и прочней{155}. Это был период, когда внедрялось новое покаяние, многократное и тарифицированное, что свидетельствовало одновременно о стремлении сделать общество более нравственным и о допущении многочисленных компромиссов. Так была задана основная тональность средневекового христианства, и мы можем понять, что отныне Церковь предлагала элитам великий нравственный идеал ив то же время фактически соглашалась на многие отклонения от этого идеала. Начиная с царствования Дагоберта (629–639) король и даже его графы считались защитниками церквей и бедных, на этом статусе они основывали свою легитимность, и тем не менее эта «защита», всегда вялая, порой оборачивалась притеснением.
К 600 г. также стал исчезать обычай, более мирской, чем действительно языческий, хоронить знатных покойников с их оружием. Это лишило нас археологических сведений об этом оружии, и придется ждать появления иллюстрированных рукописей IX в., чтобы «увидеть» знатных воинов — и оценить прогресс в развитии верховой езды и усовершенствовании мечей.
Но зато у нас есть дарственные грамоты монастырям, которым поручалось молиться за усопших, тем самым отмаливая их грехи, и эти грамоты дают нам какие-то сведения о сельской сеньории, по которым можно заметить, что тенденция к экономическому и демографическому упадку, по крайней мере во Франкии, сменилась обратной[41]. Начался долгий средневековый подъем, довольно медленный, но очень уверенный, поскольку он продлится семь веков, почти до тысяча трехсотого года. Начиная с эпохи Карла Великого в результате этого подъема появлялись и росли поселения, включавшие в себя рынки, и главное, что он дал возможность для военного и политического предприятия, которое в 800 г. увенчалось императорской короной.
Жан-Пьер Девроэй недавно подытожил наши познания об этом{156}. По его данным, во Франкии, то есть на землях к северу от Луары, демографический минимум был достигнут к середине VI в. Природа в этих местах вновь расцвела, разрослись леса, дичи, дров и строевого леса было в обилии, равно как и пастбищ для выпаса свиней, земель для распашки нови, хотя бы периодической. Несмотря на пороки, которые Григорий Турский обличал у королей и элит, последние занимались не только тем, что разоряли земли, и с VII в. наметился новый рост, начала формироваться новая сельская экономика. Когда-то в Северной Галлии выращивали пшеницу и ячмень, обрабатывая землю сохой, которую тащила легкая упряжка. С VII в. началась мутация этой системы, в частности прогресс в разведении овса — кормовой культуры для лошадей. Этот подъем надо связывать с потребностями сеньоров и их конных вассалов[42], потому что коня использовали не для того, чтобы тянуть плуг.
Состояние этого аграрного мира, уже типично «средневекового», достаточно хорошо освещают как большие полиптихи, написанные между 800 и 880 гг., так и королевские эдикты (капитулярии) и все остальные источники сведений о «каролингском возрождении». Из них можно понять, что развитие техники верховой езды никак не противоречило совершенствованию плуга, который тянули пары быков и который годился для вспашки более тяжелых почв, чем прежде, потому что был снабжен железным лемехом. В обоих случаях требовалось железо, которое успешно выплавляли на лесных кузнечных горнах. Благодаря этому численность скота и людей, живущих в сельской местности, постоянно росла, имелись луга и корма, пригодные для быков и коней всех категорий, широко использовались леса: крестьяне их рубили и корчевали, а рыцари в этих лесах охотились. До тысячного или тысяча сотого года те и другие не слишком мешали друг другу. Это хорошо заметно по полиптихам и капитуляриям: хлебопашество и скотоводство уже к 800 г. были как бы двумя грудями Франции, кормившими монахов, воинов, крестьян, статус которых сильно различался. Кто владел конем, даже если использовал его только для переездов, тот уже принадлежал к элите.
Все это развивалось, конечно, не без противоречий, и эта культура, во многих отношениях аграрная, была во многом ограничена и имела немало узких мест. Некоторые тексты, как, например, послания аббата Лупа Феррьерского, показывают, что всадникам бывало трудно прокормить верховое животное, чем, несомненно, объясняется частая склонность к потравам. Но тем не менее, по расчетам специалистов, около 800 г. Карл Великий мог набрать, по преимуществу во Франкии, и повести за собой 35 тыс. всадников и 100 тыс. пехотинцев. Похоже, эта пропорция сохранилась и во времена Первого крестового похода. В IX в., как отмечает Жан-Пьер Девроэй, из двенадцати жителей сельской местности один — привилегированный — благодаря труду других мог быть всадником или монахом. Согласно одному капитулярию 792 г., служить в качестве конного воина и носить панцирь имел право только владелец двенадцати мансов, в то время как хозяин четырех мансов мог стать пехотинцем — четыре манса представляли собой оптимальное крестьянское владение, какое предусматривалось для содержания приходского священника. Собственником двенадцати мансов мог быть мелкий сеньор, получающий чинш, а также мелкий нотабль, вассал аббата или светского магната, которому он должен был служить в составе вооруженной свиты ради почета и охраны, за что, несомненно, получал в дар оружие и снаряжение в дополнение к тому, что позволяли приобретать его собственные средства. Сходная ситуация, похоже, сохранилась и в посткаролингской Франции. Упоминание двенадцати мансов или близких цифр обнаруживается в описании некоторых «кольчужных фьефов» (fiefs de haubert) XII в., и пусть даже главными центрами притяжения и общения для вассалов тогда стали крупные замки, не редкостью было и принесение оммажа аббатам, и связи воинов с монастырями оставались очень расхожей данностью.
За период между изменениями в области верховой езды около 700 г. и сфере фехтования и боя, произошедший на рубеже тысяча сотого года, воинское снаряжение, похоже, эволюционировало довольно медленно.
Было бы слишком самоуверенно говорить о «революции стремени», как это сделал Линн Уайт, или связывать всю каролингскую экспансию, начиная с битвы при Пуатье (732), с тяжелой конницей. Бернард Бахрах подверг эту идею уничтожающей критике{157}, а Филиппу Контамину мы обязаны более взвешенным и убедительным ее рассмотрением{158}. Но в целом всадники в войнах и в жизни общества явно стали занимать более значимое место, чем в меровингские времена: это бросается в глаза, если от Григория Турского перейти сразу к Эрмольду Нигеллу. И не зря часто цитируют то место «Королевских анналов», где говорится, что общий plaid, на котором король обычно обосновывал необходимость войны и объявлял сбор оста, с 751 г. несколько раз переносили с марта на май, потому что коням нужен был корм. Лошадей становилось всё больше, и еще один важный симптом я усматриваю в том факте, что «Книга об истории франков», написанная к 721 г., добавляет к истории Хлодвига эпизод, связанный с его конем, где упоминаются шлем, панцирь и конюший короля{159}. А вскоре, около 800 г., появятся документальные свидетельства о численности королевских табунов{160}.
Наконец, и прежде всего, надо обратить внимание на восхитительные миниатюры IX в., например, из санкт-галленской Золотой псалтыри. Персонажи Ветхого Завета изображены там в виде христианских всадников — современников художника, очень достоверно, как доказал Саймон Коупленд, вопреки сомнениям гиперкритиков. Так, там можно видеть стремена, которых не было в меровингских погребениях воинов (VI в.) и которые появились в погребениях только в VII в. в Германии — благодаря контакту со степными народами, перенявшими их в Китае, где они отмечены в V в. Но зачем историкам в своих дебатах фокусироваться на «революции стремени», если в те же каролингские времена наблюдалось примечательное развитие доспеха и меча?
