Протоколы его задержания и допросов сохранились. Он и в этот раз в графе “вероисповедание” указывал “иудейское”. Но давать какие бы то ни было показания отказался. А весомых улик у следствия теперь вообще не было. В Москве он натворить практически ничего не успел. А редкая память позволяла ему не вести никакой документации, всю информацию держать в голове.
В Москве в это время училась младшая сестра Якова, Сарра (тоже из дома поспешила улизнуть). Через нее Свердлов установил связь с товарищами, с женой, примчавшейся из Питера. Следователи же копались-копались, но даже для передачи дела в суд материалов на этот раз не набиралось. А без суда, в административном порядке, по российским законам ему грозила только ссылка.
И “товарищ Андрей” до того обнаглел, что 17 марта 1910 года подал в Департамент полиции прошение: “Отбыв незадолго до своего ареста три с половиной года тюремного заключения, я сильно расстроил свой организм. В настоящее же время, с наступлением весны, болезнь легких особенно усилилась. На основании изложенного и обращаюсь в Департамент полиции с просьбой заменить мне ссылку в отдаленные места империи, если таковая будет назначена, разрешением выехать за границу”. Ох, все же хотелось ему за рубеж вырваться! Ну очень хотелось.
Тюремного врача, вероятно, подкупили, и он выдал соответствующее заключение — будто у Свердлова чуть ли не туберкулез легких. Словом, чего несчастного парня гонять? Пусть уж едет помирать на чужбину. Глядишь, меньше вони в прессе будет. Но в Департаменте полиции на порыв арестованного удрать посмотрели иначе, наложили резолюцию: “Прошение оставлено без последствий”. И 31 марта министр внутренних дел вынес постановление о ссылке Якова Михайловича в Нарымский край сроком на три года.
Нарымский край — это часть нынешней Томской области и Ханты-Мансийского автономного округа. От Томска — вниз по течению Оби. В конце апреля Свердлов прибыл в Нарым, где “отдыхали” многие его товарищи по партии. Косарев, Куйбышев, Краевский, Кучменко. Но особенно близко “товарищ Андрей” сошелся здесь с другим человеком. С Шаей Исааковичем Голощекиным (партийный клички “Филипп”, “Филиппов”, “Жорж”). Личность это была весьма темная и сомнительная. Он был на 9 лет старше Свердлова, родился в Невеле Витебской губернии, в семье хасидов. Учился при общине в хасидской школе, затем закончил зубоврачебную школу. Но до 27-летнего возраста нигде не работал. Ни единого дня.
Чем он занимался, чем жил все это время, покрыто полным мраком. В принципе, специальность зубного техника была одной из профессий, попадавших под исключение в законе о “черте оседлости”. Давала иудею право жить где угодно, и иногда зубоврачебные школы заканчивали только для этого. Может быть, Голощекин стал ассистентом у кого-то из разъездных раввинов — такие были, наведывались в общины, не имеющие постоянных наставников. Может быть, прислуживал при одной из подпольных синагог, существовавших за “чертой оседлости”. А может, был обычным мошенником. Его жизненный путь “проявляется” только с 1903 года, когда он прибился к социал-демократической партии. Хотя никаких заслуг перед ней еще не имел. Да и вообще считался человеком неприятным и туповатым. Журналист В.Бурцев, лично знавший Голощекина, писал о нем: “Палач, жестокий, с некоторыми чертами дегенерации”.
Тем не менее именно к нему у Свердлова почему-то возникли особенно горячие симпатии, они становятся друзьями неразлей-вода. Напомню, что род Свердловых предположительно тоже происходил из Витебской губернии. Не исключено, что Якова Михайловича привлекли рассказы об “исторической родине”. И уж во всяком случае Голощекин лучше кого бы то ни было мог удовлетворить его интерес к сакральным истинам иудаизма, глубинной каббалистической “мудрости”, истолкованию и сути обрядов. Восполнить все то, чего не смогло дать Свердлову усеченное нижегородское воспитание.
Жилось ссыльным в царской России в целом неплохо. От казны им отпускалось по 15 рублей в месяц, немалые по тем временам деньги. Крупская вспоминает, как Ленину в Шушенском на неделю забивали барана, а на следующую неделю, чередуясь, закупали телятину или говядину. Другое дело, что Ленин отбывал ссылку в Минусинском крае, сибирской житнице с великолепными природными условиями. В этом смысле в Нарыме было похуже. Места болотистые, неурожайные, продукты дороже. Зато Нарымский край считался “близкой” ссылкой. “Политических” тут после революционной вспышки было много. У них существовали свои легальные организации — библиотеки, кассы взаимопомощи, школы, столовые, пекарни, облегчающие жизнь. Не было никаких строгостей при проживании и этапировании к месту ссылки, “политические” свободно поддерживали как открытую, так и тайную переписку с Европейской Россией, с другими ссыльными.
Да и оставались в Нарымском крае только те, кто не хотел бежать или кому было лень утруждать себя. Поскольку удрать было легче легкого. Ведь дополнительных сроков за побег не навешивали. Поймают — ну и вернут обратно. Да и что такое “побег”? Перепиливать решетки и пробираться по тайге звериными тропами тут не требовалось. Нужно было только раздобыть деньги, документы и доехать до железной дороги. Если тебя случайно не перехватят при этом, садись в поезд, и след простыл. Для подготовки побегов действовала своя, внутренняя “мафия” — вела организацию через те же библиотеки, кассы взаимопомощи. А документами беглые снабжались централизованно, через… Красный Крест. Либеральная интеллигенция по-прежнему благоволила революционерам и помогала им.
Свердлов, как только разузнал обстановку, сообщил Новгородцевой, чтобы ждала его в Екатеринбурге. Она выехала на родину “в отпуск”, а в начале августа там появился бежавший муж. Они даже устроили себе небольшое турне. Отправились в Пермь, оттуда пароходом по Каме и Волге в Нижний Новгород, к отцу Свердлова — единственный раз, когда “блудный сын” посетил его. Может быть, хотел продемонстрировать жену. Или уточнить координаты Беньямина.
Но насколько сердечной получилась встреча, Клавдия Тимофеевна дипломатично опускает. У отца уже была вторая жена, двое детей от нее, Александр и Герман. И умолчание Новгородцевой красноречиво дополняется фактами: в Нижнем революционныя чета задержалась лишь на пару дней. И в дальнейшем попыток заехать в гости к папе никогда не повторялось. Кстати, именно в это посещение, “товарищ Андрей”, видимо, познакомился с отцовским работником и родственниким Генрихом Ягодой. А где-то в Екатеринбурге или во время речного круиза Свердловы зачали ребенка.
Якову Михайловичу успели сообщить явку в Москве к одному из руководителей местной организации. Но его по каким-то причинам в городе не застали. Клавдия, несколько раз ходившая на разведку, потыкалась в запертые двери, и супруги двинулись в столицу. Куда и прибыли в конце сентября. И выяснилось, что пока они путешествовали, властями была раскрыто и разгромлено большевистское подполье в Санкт-Петербурге. Впрочем, устроились без проблем. Поселились у Глафиры Окуловой, жены свердловского кореша Теодоровича. Клавдия вернулась на прежнюю работу, а Яков Михайлович связался с М.С. Ольминским, осуществлявшим контакты через Финляндию с зарубежными центрами.
В ЦК обрадовались, что в Питере очень кстати появился опытный организатор, и теперь ему поручили восстанавливать уже столичные структуры. Значение этой работе придавалось огромное. Свердлову был дан свой, персональный шифр, переданы запасные, еще не проваленные явки. Большевистские эмигрантские лидеры в пересланных инструкциях требовали поддерживать контакты и с “легалами”, с социал-демократической фракцией III Государственной Думы. Но в партии шла жестокая внутренняя грызня, поэтому особое внимание Свердлова обращалось на легальные издания этой фракции — газету “Звезда” и журнал “Луч”. Следовало протолкнуть в редакции “своих” сторонников, потеснить конкурентов из других социал-демократических группировок.
Свердлов участвует в пропагандистской кампании, развернутой разными партиями, в том числе большевиками, по поводу смерти и похорон Толстого. Собственноручно пишет листовку по данному случаю. Участвует и в кампании, связанной с внесением в Думу законопроекта об отмене смертной казни. Сделали это либералы, но и другие левые, в том числе социал-демократы, активно поддержали. Законопроект был заведомо непроходной. Смертная казнь в то время не была отменена ни в одном государстве. И закон, по сути — о безнаказанности извергов и террористов, Николай II и Госсовет никогда не утвердили бы, царь был все же умнее Ельцина.
Но суть акции как раз и состояла в том, чтобы лишний раз выставить государя и российское правительство кровожадными варварами. Приложил к этому руку и Свердлов. Он писал: “Смертная казнь — великое зло, но держится оно на другом, еще более великом зле, которое теперь не устранить демонстрациями: оплот смертной казни — господствующий у нас политический строй, и протестовать против смертной казни — значит бороться с самодержавием… И лишь тогда, когда гигантский молот нашей политической и других организаций разрушит самодержавие, тогда мы возвысим свой голос против смертной казни вообще…” Это писал человек, который станет палачом и царя, и тех же либералов, и всего русского народа. Интересно, сам-то он вспомнит о своем “гуманизме” 6 — 7 лет спустя?
