утешением для Сюань-цзуна стал посмертный портрет Ян-гуйфэй, написанный придворным художником после возвращения императорского двора в столицу. Портрет не сохранился, и о внешности Ян-гуйфэй нам известно лишь то, что она была «пухленькой», то есть не худощавой. Впрочем, у каждого времени, как известно, свои стандарты. Вполне возможно, что стандартом женской красоты периода правления императора Сюань-цзуна была выраженная худоба, придававшая женщинам изможденно-утонченный вид. В таком случае Ян-гуйфэй могла быть и не «пухленькой»…
Европейцы могут сказать, что император Сюань-цзун предал свою любовь, приказав умереть Ян-гуйфэй, но у китайцев по этому поводу иное мнение. Сюань-цзун не сделал ничего предосудительного, уступив давлению своего окружения, ведь у него не было иного выхода. Умереть вместе с Ян-гуйфэй было бы неправильно, потому что жизнь императора принадлежит не лично ему, а государству, над которым он поставлен Небом. Тем более дело было во время смуты, сотрясавшей основы государства. Если бы император погиб, династия Тан могла бы пресечься навсегда, а Китай впал бы в очередную эпоху раздробленности и междоусобных войн. Выбирая между долгом правителя и личным счастьем, император Сюань-цзун сделал правильный выбор. Виновата в случившемся только Ян-гуйфэй, которой следовало обращать внимание на поведение своих родственников (да и на свое собственное поведение тоже). Но история красивая, трогательная, вдохновившая многих поэтов на создание шедевров.
«Твой, словно облако, наряд,
а лик твой – как пион,
Что на весеннем ветерке росою окроплён.
Коль на вершине Цюньюйшань
не встретился с тобой,
– Увижусь у дворца Яотай
под светлою луной» [111].
Одним лишь истреблением семейства Ян дело не закончилось. После смерти Ян-гуйфэй гвардия принудила Сюань-цзуна отечься от престола в пользу его сорокапятилетнего сына Ли Хэна, известного как император Су-цзун. Правда, это отречение не стало полным отстранением от власти…
Вернемся немного назад. В середине VIII века Небо отвернулось от императора Сюань-цзуна – военные неудачи подкрепились сильным наводнением 754 года, которому предшествовала засуха. Войны и бедствия побуждали императора увеличивать налоговое бремя, иначе говоря – подливать масла в огонь недовольства. На северных и западных окраинах, где войсками, в основном состоявшими из кочевников, правили неханьские военачальники, недовольство проявлялось особенно остро, поскольку иноземцы не чувствовали себя связанными с императорским домом теми незримыми узами, которыми были связаны с ним ханьцы.
Среди военачальников-неханьцев на первое место выдвинулся согдиец Ань Лушань, человек умный, энергичный и коварный. Ань Лушань умел обернуть обстоятельства в свою пользу и не скупился на подкуп имперских чиновников, понимая, что каждый истраченный на это дело цянь приносит десять лянов прибыли [112]. Щедрость позволила Ань Лушаню оправдаться, когда чэнсян Ян Гочжун обвинил его в злоупотреблении властью. Надо сказать, что Ян Гочжун, при всех своих недостатках, оказался предусмотрительнее императора Сюань-цзуна, поскольку он задолго до начала мятежа, поднятого Ань Лушанем, понял, сколь большую опасность представляет этот амбициозный цзедуши. Но император благоволил к Ань Лушаню и был сурово наказан за свое легкомыслие. В ноябре 755 года Ань Лушань поднял мятеж, которому предстояло стать самой грандиозной смутой танской эпохи и одной из величайших смут в истории Китая. Сто пятьдесят тысяч воинов, которыми располагал Ань Лушань, и поддержка населения империи, недовольного существующей властью, давали основания надеяться на победу, тем более что Ань Лушань весьма благоразумно не стал провозглашать целью восстания свержение правящей династии, а заявил, что «всего лишь» собирается устранить Ян-гуйфэй и ее алчных родственников (эта скромная программа была всего лишь уловкой, поскольку любой мятеж поднимается для захвата власти, иначе нет смысла напрягаться).
Разгромив две высланные против него армии общей численностью в сто семьдесят тысяч человек, Ань Лушань захватил восточную столицу империи город Лоян, и всего за месяц бунтовщики овладели восточной столицей Лояном, после чего Ань Лушань провозгласил себя первым императором основанной им династии Великая Янь [113]. Но…
Но если в самом начале восстания ханьское население империи, недовольное правлением Сюань-цзуна, поддерживало Ань Лушаня, то зверства его кочевников, грабивших и убивавших всех подряд без разбора, очень скоро вынудили ханьцев встать на защиту правящей династии – из двух зол люди всегда выбирают наименьшее, и таковым наименьшим злом оказалась императорская власть. Сам Ань Лушань, назвавшись императором, тоже делал всё возможное для того, чтобы от него отвернулись даже самые ближайшие сподвижники: казнил не задумываясь и не разбирая вины, избивал прилюдно тех, кто осмеливался ему возражать, и т. п. Принято связывать такое поведение с утратой зрения, наступившей по причине какой-то болезни (можно предположить, что Ань Лушань страдал сахарным диабетом), но скорее всего, оно стало следствием обретения неограниченной власти – человек всю жизнь сдерживался, пряча свое истинное лицо под маской справедливости, а когда притворяться стало незачем, показал себя «во всей красе».
Собственных сил для подавления мятежа недоставало, и императору Су-цзуну пришлось просить помощи у соседей-уйгуров, правитель которых Моянчур-хан попытался извлечь из этого максимальную пользу – в конечном итоге он заставил императора признать себя равным по достоинству («двоюродным братом»), выдал за него замуж свою дочь и выторговал Уйгурскому ханству полную независимость. Для населения империи союзники-уйгуры были не лучше кочевников Ань Лушаня, как говорится – что хрен, что перец, всё равно из глаз слезы. Разорение державы во время этого мятежа было сравнимым с тем, которое наблюдалось в промежутке между падением Суй и утверждением Тан.
Большинство историков императорского периода связывали окончание золотого века династии Тан с мятежом Ань Лушаня – некогда могучая империя так и не смогла оправиться после столь сильного удара, начала хиреть и в конечном итоге прекратила свое существование. Но если вникнуть в самую суть, то откроется истина: мятеж Ань Лушаня был не причиной ослабления Танской империи, а первым наглядным следствием ослабления. В державе Тай-цзуна у Ань Лушаня вряд ли бы получилось разжечь пламя мятежа как следует – скорее всего, он и зажечь бы его не успел. Но при императоре Сюань-цзуне разжег без помех, да так разжег, что в этом пламени чуть не сгорела сама империя. А разве можно было ожидать чего-то иного в государстве, правитель которого передает свою священную обязанность по управлению подданными случайным людям, а сам проводит время в развлечениях? Для правителя империя является вотчиной, которую он унаследовал от предков и должен передать потомкам, поэтому у правителя есть стимул, веский мотив для того, чтобы заботиться о ее процветании (правда, зачастую сиюминутные радости берут верх над долгом и высокими соображениями). Но у человека постороннего, которого случай привел на высокую должность чэнсяна или шаншу [114], был только один мотив
