Отдельного упоминания заслуживает и мать Елены — Леда. По мнению В. Н. Демина, в основе имени Леды лежит корень «лед», а сама эта «Ледяная богиня» является далеким прообразом Снегурочки. Нам данная гипотеза представляется, однако, весьма спорной. Как может она выступать в роли прародительницы мира и Матери Вселенной? Лед — это символ смерти и неизменности. Более правильным, на наш взгляд, было бы связывать имя богини с именем общеславянской богини Лады. Искажение гласной при заимствовании — обычное дело, напомним, что англичане переиначили Ладу в леди. Богиня любви и плодородия Лада — идеальный вариант для сопоставления с Ледой, породившей, в свою очередь, другую богиню умирающей и воскресающей растительности — Елену. Связь образов Леды и Елены с Русской землей станет еще более впечатляющей, если вспомнить, что по одной из версий мифа Елена в подземном царстве стала женой тавроскифа Ахилла.
Вновь и вновь разгадка значений персонажей греческой мифологии обнаруживается в мире русско-славянских образов. Что, к примеру, говорят греческие легенды о знаменитом яблоке раздора? Только то, что оно было сорвано в далеком саду Гесперид, находящемся где-то на краю света. Но если мы действительно хотим разобраться, что же символизировало оно, то придется заглянуть в русские народные сказки. Яблоки сада Гесперид — это молодильные яблоки наших сказок, символ вечной юности и красоты. Вот почему каждой из трех богинь хотелось завладеть таким плодом! Хоть они были бессмертными, но остановить время и оставаться вечно молодыми были не в силах.
С чисто художественной точки зрения поэмы Гомера обладают одной уникальной особенностью, выделяющей их из числа других древнеевропейских эпосов: в них присутствуют красочные поэтические описания природы и образные сравнения с отдельными ее явлениями. Так, один из дней трояно-ахейского противостояния начинается тем, что
Солнце лучами новыми чуть поразило долины,
Вышед из тихокатящихся волн Океана глубоких
В путь свой небесный…
Или вот фрагмент битвы за тело сраженного Сарпедона:
Подобно как мухи,
Роем под кровлей жужжа, вкруг покойников полных толпятся
Вешней порой, как млеко изобильно струится в сосуды, —
Так ратоборцы вкруг тела толпилися.
И это не единичные примеры, ими буквально переполнены обе поэмы. Речи Одиссея «как снежная вьюга, из уст у него устремлялись», Гектор летит в бой «как в полете крушительный камень с утеса», Идоменей несется полем «как пламень», трояне идут на сраженье «как ветров неистовых буря».
В средневековых европейских эпосах — «Песнь о Сиде», «Песнь о Роланде», эпос о короле Артуре, Нибелунгах, как это ни удивительно, ничего подобного не обнаруживается. Природа упоминается там изредка и то как некоторая незначительная подробность или обстоятельство-препятствие. Даже в песнях крестоносцев нет и следа от пребывания в чужих краях. Швейцарский историк культуры Якоб Буркхардт (1818–1897) в своей книге «Культура Италии в эпоху Возрождения» отмечает: «Первыми из людей Нового времени итальянцы осознали картины природы как нечто в той или иной степени прекрасное и научились получать удовольствие от них». Исследователь подчеркивает, что проследить, как формировалась эта способность итальянцев, чрезвычайно трудно, для этого попросту не хватает данных. Но произведения средневековой литературы, и в том числе итальянской, обнаруживают полный разрыв с древнейшей языческой традицией воспевания природы и поклонения ей. О глубоком воздействии ландшафтных образов на человеческую душу европейца можно говорить, по-видимому, начиная с Данте (1265–1321). Живший несколько позднее Петрарка (1304–1374) уже ощущает красоту скал и умеет отличать живописное значение ландшафта от его пользы. К этому времени относится и рождение необычного доселе вида наслаждения у итальянцев — пребывание на лоне природы и наслаждение ее красотами.
Европейцы в эпоху Возрождения действительно заново (!) открывали Античность. Что касается отношения к природе, то памятники их средневековой литературы демонстрируют полный разрыв с традицией Гомера. Но этого мы совершенно не наблюдаем в русском эпосе! Русские сказки и былины чрезвычайно насыщены древнейшими языческими образами. Добрый конь под богатырем, как и ахилловский Ксанф, может разговаривать человеческим голосом, герои, подобно греческим богам, могут перевоплощаться, но только не в людей, а в животных — того же ясного сокола или серого волка, как князь Волх Всеславьич, Боян вещий, соловей старого времени,
если хотел кому песню воспеть,
то растекался мыслию по древу,
серым волком по земле,
сизым орлом под облаками.
Солнечное затмение в «Слове о полку Игореве» — не случайная деталь. Это знак свыше, знамение, предвещающее неудачу похода на половцев. Это тот же голос богов, который, правда явно, звучит в «Илиаде» и «Одиссее».
В основе сравнения поэта с животными лежит его сопричастность миру природы. В мировой поэзии чрезвычайно популярны сопоставления поэта со сладкоголосой птицей (метафора: «поэт-соловей»). Он слагает свои стихи так же, как птицы свои песни; этим может обосновываться его особый статус и приближенность к миру небожителей, управляющих природными стихиями и дарующих ему божественное вдохновение. Древние греки, к примеру, хранили предание, что родителями Гомеру были река Мелет и нимфа Крефеида в Смирне (ныне Измир — город на западном побережье Малой Азии). Страбон сообщает о наличии в Смирне даже культа Гомера! Эти факты гармонируют с тем, что по византийскому образцу в русских церквах, кроме икон, присутствовали еще и изображения «еллинских мудрецов»: Гомера, Платона, Еврипида, наряду с сивиллами (вещими птицедевами!). В росписях Благовещенского собора в Московском Кремле (галерея была впервые расписана в 1564 году) на склоне свода галереи нарисован Гомер, держащий в руке свиток со словами: «Светило земных воссияет во языцех. Христос ходити начнет странах и съвокупити хотя земная с небесными». Окончание надписи взято из изречения, имеющегося около изображения Гомера на двери северного портала собора. В новгородских монастырях изображения Гомера включаются уже в самый иконостас, правда, в нижний его ряд, шестой, имеющий сравнительно малую величину и как бы придавленный остальными ярусами. И все же «еллин» Гомер здесь удостоился высшей чести, какую ему могла оказать церковь: он входил в общий замысел иконостаса, в его идею, что может сравниться разве только с почитанием певца в Древней Греции.
Первичные представления о поэте как посреднике между божественным и человеческим мирами восходят к древним ариям, создателям «Вед». В книге Н. П. Гринцера и П. А. Гринцера «Становление литературной теории в Древней Греции и Индии» подробно обоснована мысль, что античным грекам в той же степени была близка эта идея. «В греческой архаике, — пишут ее авторы, — так же как в индийской, божественное вдохновение — источник знаний певца и залог его мастерства; инспирация (здесь: вдохновение. — А. А .) и умение не противопоставлены, но слиты воедино, первое предопределяет второе… У Гомера, как и в «Ригведе», особый статус поэта обосновывается его близостью к божественному миру, божественным происхождением поэзии как таковой». В «Одиссее» сочинитель однажды прямо уподобляется богу:
… нам приличней вниманье склонить к песнопевцу, который,
Слух наш пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен.
Отношение к Гомеру как провозвестнику божественного Слова, русские сохраняли даже в условиях полного торжества Православной веры. Присутствие изображения Гомера в иконостасах русских церквей доказывает, насколько глубоко во времена языческой Руси почитали и ценили его сочинения и вообще его миссию на земле. Мировосприятие Гомера, основанное на ощущении истинного единения с миром природы, а если шире, то и со всем Космосом, было близко древним русам.
Но этого нельзя сказать о европейцах периода Средних веков. Для них текст Гомера выглядел перегруженным сравнениями и метафорами. Он никак не вписывался в стиль эпохи. К тому же в Европе не читали по-гречески. В те времена исключительную популярность приобрело совершенно иное сочинение о Троянской войне — «История о разрушении Трои» Дарета Фригийского. В «Илиаде», в начале песни о подвигах Диомеда, говорится:
Был в Илионе Дарес, непорочный священник Гефеста,
Муж и богатый, и славный…
Два сына этого Дарета — Фегес и Идей — напали на Диомеда. Один из них был убит им, а второй обратился в бегство и был, ради его отца, спасен Гефестом. Больше ни Дарет, ни его сыновья Гомером не упоминаются. Вот от лица этого священника и ведется повествование в «Истории».
