Для развития идеи в противоположном направлении трудно найти основания. Хотя одно все-таки есть. И это — само противопоставление своих чужим.
В рамках этого противопоставления действительно возможно объединение всех прочих людей со зверьми, растениями и объектами неживой природы. А людоедство в таком случае является не причиной, а следствием подобного объединения.
Поэтому я отношу предположения о важной роли людоедства в возникновении многих обычаев, широко распространенных среди людей, к разряду спорных гипотез.
Иное дело — сама идея вражды между общинами людей, как главного двигателя эволюции Предков и прогресса Сапиенсов.
История человечества — это прежде всего история этносов. А этносы — это не что иное, как враждебные друг другу группы людей. Именно такое определение исходит из теории этногенеза Льва Гумилева — единственной приемлемой гипотезы, обясняющей, почему человечество встречает свое новое тысячелетие разъединенным — таким же, как и пятьдесят тысяч лет назад.
С Гумилевым можно спорить по поводу частностей, но главный постулат его кажется бесспорным.
Этнос — это сообщество людей, противопоставляющее себя всем остальным сообществам и всем остальным людям.
Гумилев, правда, говорит о том, что в первобытном обществе могли действовать другие законы, и поэтому начинает свое исследование с исторического времени.
Однако есть основания полагать, что этническое разделение идет еще от обезьяньих стай. Ведь у них тоже действуют сходные принципы разделения единой группы на две противоборствующие ветви, как это описано выше в истории о зоне улучшенного питания.
Таким образом, резонно будет предположить, что ко времени появления человека современного вида, этническая система на земле уже вполне оформилась, и неандертальцы уже могли похвастаться многоступенчатой системой социальной организации, которая состояла из семьи, рода и племени.
Семья — это мужчина и одна или несколько женщин, которых он предпочитает всем остальным. Это не исключает возможности его спаривания с другими женщинами, но почти исключает обратный случай.
Чтобы изменить мужу без последствий для себя, жена должна сначала уйти от него, а для этого соблюсти некоторые формальности.
Уход жены из семьи мог быть легким или сложным. Скорее всего, первоначально формальности были просты и необременительны для женщин. Именно таков «развод» у обезьян и у многих ныне существующих примитивных народов — от индейцев-акурио до полинезийцев (которые, впрочем, не столь примитивны).
Однако по мере усложнения социальной организации закрепление женщины в семье могло становиться все более прочным. Например, тот же обычай умерщвления вдов, очевидно, более крепко привязывает женщину к определенному мужчине.
И естественно, поскольку моногамность самки неабсолютна даже у обезьян, закрепление женщины в семье должно было увеличивать число женских измен, то есть совокупления женщин с чужими мужчинами без «официального развода».
Это, однако, грозило женщинам значительными неприятностями, вплоть до смертной казни за нарушение табу или убийства жены мужем. А кроме того, на земле повсеместно существует великое множество поверий, которые исходят из предположения, что если жена изменит мужу, то с ним или со всем племенем случится что-то нехорошее. Эти поверья подробно описаны Фрэзером в «Золотой ветви» (Фрэзер-2, 30 и далее).
Повсеместное распространение таких поверий несомненно говорит о том, что семья — и именно патриархальная — была уже у самых первых людей, потомки которых распространились по всему свету.
Следом за семьей идет род, то есть объединение людей, в котором все мужчины ведут свое происхождение от общего предка. Чтобы не слишком обижать феминисток и сторонников идеи матриархата, скажем, что могли существовать и роды, где наоборот, все женщины вели происхождение от общей праматери — но такие роды вряд ли доминировали. (?)
Род противопоставлял себя всем прочим родам, враждовал и воевал с ними, но некоторые роды выделял, как более близкие к себе. Из этих близких родов мужчины брали себе женщин — с боем или согласно ритуалу — в то время как женщины всех прочих родов в жены не годились. Их можно было либо изнасиловать и убить, либо изнасиловать и отпустить, либо убить, не насилуя (если вражеские женщины считались табу).
Возможен еще один вариант — первобытные воины могли брать этих женщин в плен и превращать их в невольниц — то есть членов семьи, занимающих приниженное положение. Но это может показаться анахронизмом — ведь считается, что рабство появилось только при распаде родового строя, то есть уже в неолите, накануне бронзового века — почти в исторические времена.
Этой точки зрения придерживаются марксисты, которые рисуют историю, как поступательную смену социальных систем. Сначала первобытнообщинный строй, потом рабовладельческий, затем феодальный, капиталистический и посткапиталистический, который старые марксисты называли социализмом (с переходом в коммунизм), а новые трактуют, как киберкоммунизм, котоырй в идеале освобождает людей от необходимости заниматься производительным трудом.
Однако Игорь Ефимовв своей «Метаполитике» (Ефимов) убедительно доказал, что никакой поступательной смены социальных систем на самом деле нет. Сталинский Советский Союз ничем принципиально не отличается от государства Урарту, а Египет в эпоху вражды номархов во многом похож на Киевскую Русь времен княжеской междоусобицы.
Однако удивительно то, что Египет, в котором не было ни одного раба (если понимать под этом человека, находящегося в частной собственности у другого человека), считается державой рабовладельческой, а Киевская Русь, где таких рабов было чуть ли не больше, чем свободных крестьян — числится страной феодальной.
Игорь Ефимов делит исторические эпохи по-другому: на первобытную, аграрную и индустриальную. Но это по большому счету противоречит самой идее метаполитики, как аналога метафизики в гуманитарной сфере.
Метафизика в противовес диалектике предполагает постоянство и неизменность основ бытия. Однако если принять саму метафизику за основу, то придется отречься от идеи эволюции и признать, что землю и все, что на ней есть, создал Бог, потому что больше некому.
Впрочем, метафизике противоречит не только эволюционная теория, но и сама история. Ведь социальное устройство от примитивных племен до нынешних государств все-таки усложняется.
Но признать абсолютную правоту диалектики не дает удивительное сходство между социализмом советского образца и строем государства Урарту или того же Древнего Египта эпохи первых фараонов.
Выход из этого противоречия может быть только один. Все становится на свои места, если представить, что социальное устройство человеческих обществ может усложняться, но некоторые основы остаются неизменными, как остаются неизменными основы белковой жизни, несмотря на все причуды эволюции.
Очевидно, что усложнение социальной системы влечет за собой технический прогресс. Но основы остаются незыблемыми, и с древнейших времен до наших дней человечество мечется между доминированием частной и общественной формы собственности, единоличным, олигархическим и демократическим управлением, между максимальной свободой личности и максимальным ограничением этой свободы.
Не будет ли логичным предположить, что эти границы, эти основы достались нам в наследство если не от обезьян, то как минимум от первобытных людей.
В обезьяньей стае особи, находящиеся в самом низу иерархической лестницы, по своему положению очень близки к невольникам.
Но даже если это спорно, то можно привести другой аргумент. Европейцы, которые в эпоху географических открытий случайно попадали в племена первобытных людей, жили там на положении невольников, хотя эти племена вроде бы не знали рабовладения.
Просто они не называли это рабством. Чужак, волею судеб оказавшийся во власти рода, становился членом этого рода — но с поражением в правах, среди которых первое — ограничение свободы.
Чужак при всем своем желании не мог уйти из рода и вернуться к своим.
Были и другие ограничения — например, в брачной сфере или в доступе к религиозным обрядам. Таким образом даже при достаточно комфортной жизни различия между чужаком-невольником и коренными членами рода были достаточно ощутимы, и конечно, не в пользу чужака.
Почему бы не предположить, что у неандертальцев и тем более у первых людей современного вида тоже существовали подобные невольники — члены рода с поражением в правах.
Это, однако, вовсе не отменяет деления родов на «свои» и «чужие», и даже наоборот, подчеркивает его.
