Делать было нечего. Я попросила нашу молодую машинистку из Толстовского товарищества помочь. Мы взяли двое саней, погрузили дрова, увязали их и повезли. Мягкий, смешанный с навозом снег месился под полозьями. Местами полозья скрипели по оголенным булыжникам. Я тащила свои сани с трудом. Усиленно билось сердце, подкашивались ноги. Тошнило. Когда я вспоминала о нескольких лепешках на какаовом масле, которые надо было растянуть на несколько дней, - тошнота усиливалась.
Мы двигались медленно, то и дело останавливались, чтобы передохнуть. Так было жарко, что я расстегнула свою кожаную куртку. Пот валил с меня градом, застилая глаза.
- Будь она проклята, эта жизнь!
Сил не было. Хотелось сесть прямо в этот грязный снег и горько заплакать, как в детстве.
На Никитской улице, по которой мы поднимались, играли дети. Им было весело. Они кричали, смеялись, перебрасывались снежками. Маленький, толстенький, краснощекий мальчуган ручонками в зеленых варежках ухватился за мои санки.
- Пусти! - закричала я сердито. - Тяжело и без тебя!
Но он не отпускал веревку и, крепко ухватившись за нее, пошел рядом со мной. Остальные дети побежали за ним.
Маленькая девочка в грязном белом капоре подбежала к нам.
- Мы вам поможем! - и, повернувшись к другим детям, возмущенно закричала: - Ну, чего же вы стоите?
Дети с минуту колебались, а затем всей гурьбой бросились к санкам.
- Ну, давайте все вместе!
И вдруг санки покатились: дети толкали сзади, с боков, тянули за веревку. Веревка, несколько секунд назад резавшая мне плечи, ослабела. Пришлось ускорить шаг, я уже почти бежала.
- Стойте, стойте! - кричу.
На перекрестке санки подкатились к большой луже,
- Остоложней, остоложней! - кричала девочка в белом капоре. Щечки у нее разгорелись. Глаза сверкали из-под белого капора. Она чувствовала себя во главе всей этой детворы. Но дети ее уже не слышали. Они были слишком увлечены.
- Мы не лазбилаем, - кричали зеленые рукавички, - тяни!.. Раз!..
Веревка на моих плечах совсем ослабела, санки дернулись и ударились о край водомоины. Плеск - и весь наш драгоценный груз оказался в воде.
Дети окружили санки. На несколько минут наступило молчание.
- Вот тебе и лаз! - воскликнула, разводя руками, совсем как взрослая, девочка в белом капоре.
- Чего стоите, только время тратите! - крикнул мальчик, который казался старше других. - Раз, два, три!
- Мишка! Черт! Ногу мне отдавил!
- Не беда! До свадьбы заживет!
Не успела я ухватиться за край санок, как послышался второй всплеск - и санки стали на место. Еще общее усилие, и мы вытащили санки из воды. Вторые санки перевезли через лужу с большой осторожностью.
- Дети! - сказала я. - Спасибо вам, идите теперь домой, а то заблудитесь.
- Вот еще что выдумали, - презрительно фыркнула белый капор, ухватив крошечными ручонками грубую веревку и зашагав рядом со мной, - что выдумали! Я одна каждой день в детский сад хожу!
- А я один в лавку хожу!
- А я к тетке, я знаю, где она живет!
- Мы вам дрова до места довезем, - сказал старший мальчик.
- И лазглузим, - добавил мальчик в зеленых рукавичках.
- Конечно, лазглузим, - поспешно подтвердил белый капор.
И они, играя, вывезли санки в гору до самых Никитских ворот и не хотели уходить домой, пока дрова не были разгружены и убраны в сарай. А кончив, они, сидя на дровах, с громадным аппетитом поедали мои лепешки на какаовом масле. Я смотрела на них, и давно не испытанное чувство радости наполняло мою душу. Я была счастлива, я чувствовала весну.
В конце марта 1920 года я возвращалась в Москву из Ясной Поляны в скотском вагоне. Я простояла около суток в страшной давке. Ноги болели, плечи резало от тяжелого мешка с мукой, белье липло к грязному телу, и по мне ползали вши, горели глаза, и хотелось спать. Я предвкушала ванну, сон, и казалось, сил хватит ровно настолько, чтобы втащить вещи на второй этаж.
Теперь часто приходилось испытывать это чувство. Думаешь: вот-вот упадешь, силы иссякли, но напрягаешь волю, еще немного, и оказывалось, что силы есть. Нет предела терпению - все можно вынести, ко всему привыкнуть!
На дверях квартиры была печать ВЧК.
Что это могло значить?
Я свалила вещи и пошла к соседям звонить по телефону... «Кремль! Секретаря ВЦИКа! Говорит комиссар Ясной Поляны!»
Я знала секретаря ВЦИКа Енукидзе лично и начала с возмущением говорить ему, что я только что приехала из Ясной Поляны, устала и прошу его распорядиться, чтобы ВЧК немедленно сделало у меня обыск и распечатало бы квартиру.
Политикой я не занималась, ничего запрещенного у меня не было, и я была уверена, что это ошибка.
- Подождите, сейчас наведу справки и позвоню!
Он вызвал меня минут через пятнадцать:
- Сотрудники ВЧК сейчас у вас будут.
- Да? Но почему же все-таки запечатана квартира? В чем дело?
- Не знаю. Говорят, что имеют на это серьезные основания.
Меня поразила сухость в тоне любезного грузина. Я села на чемодан у дверей квартиры и стала ждать.
Чекисты приехали минут через двадцать: двое в военной форме, а третий тщедушный молодой человек в бархатной куртке, с бледным лицом, томными глазами и каштановыми, вьющимися по плечам длинными волосами. Было что-то нездоровое, ненормальное в облике этого человека...
- Вы...
- С ними, - кивнул он головой на военных, - художник-футурист.
- И... чекист?
- Да, и сотрудник ЧК.
- Пожалуйста, делайте поскорей обыск, - сказала я, отпирая все шифоньерки, письменный стол, комоды, шкафы, - ищите!
Они искали долго, но ничего не нашли.
- Собирайте вещи!
- Зачем?
- Вы арестованы.
- Арестована?! За что? Ведь вы же ничего не нашли!
- Есть ордер на ваш арест.
- Не может быть! - воскликнула я. - За что меня арестовывать! Я комиссар Ясной Поляны! Я не принимала участия в политике! Это недоразумение!
- Потрудитесь собирать вещи!
- Ни за что! Это нелепость какая-то. Никуда я не поеду. Справьтесь! Это ошибка!
Чекисты заколебались и, оставив меня под присмотром художника-футуриста, пошли говорить с начальством по телефону.
- Вас приказано немедленно арестовать, - сказали они, вернувшись.
- Но у меня на руках казенные деньги, отчеты, документы. Я же должна их сдать, привести все в порядок. Дайте мне три часа, раньше я не поеду.
Снова чекисты ушли разговаривать с начальством.
- Делайте, что вам нужно, только скорее!
Мои друзья и племянница, пришедшие меня встретить, развели самовар. Художник-футурист с наслаждением уплетал мои яснополянские припасы: мед, белый хлеб, масло, варенье.
Прошло около двух часов. Я приняла ванну, надела чистое белье, собрала вещи, сдала бумаги и деньги племяннице, напилась чаю.
Было уже десять, когда меня привезли на Лубянку, 2 и ввели в комендатуру. Мелькала передо мной громадная фигура рыжего коменданта Попова. Я сидела на стуле и клевала носом. В первом часу ночи допросили, и я узнала, за что арестована.
Больше года тому назад друзья просили меня предоставить им квартиру Толстовского товарищества для совещаний, что я охотно сделала. Я знала, что совещания эти были политического характера, но не знала, что у меня на квартире собиралась головка Тактического центра.
Я не принимала участия в совещаниях. Раза два ставила самовар и поила их чаем. Иногда меня вызывали по телефону, и, когда я входила в комнату, все замолкали. Об этих собраниях я давно забыла, но теперь, узнав, за что арестована, поняла, что мое дело серьезно.
Меня привели в камеру около двух часов ночи. Мучила жажда.
- Товарищ! Дайте воды, пожалуйста, - попросила я надзирателя.
- Не полагается.
Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Камера маленькая, узкая. Я едва успела постелить постель, как электричество погасло.
Когда я была моложе, у меня было счастливое свойство. После несчастий, сильных волнений наступала реакция, и я могла заснуть немедленно, лежа, сидя, а когда была на войне, ухитрялась спать даже верхом на лошади. Накануне я совсем не спала, глаза слипались. Я легла на койку, закрыла глаза, но тотчас же вскочила: в батареях что-то зашуршало. Я замерла. Шорох повторился, зашуршало по стене и мягко шлепнулось на пол, один раз, другой, третий... «Крысы!» Я постучала о край койки. Шум прекратился, но через несколько секунд возобновился, послышался топот. Животные пищали, догоняли друг друга, казалось, вся камера была полна крысами.
«Только бы на койку не влезли», - подумала я и в ту же минуту почувствовала, как крыса карабкается по пледу.
Я в ужасе дернула конец, животное оборвалось и шлепнулось на пол. Я подоткнула плед так, чтобы он не висел, но крысы карабкались по стене, по ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и вне себя от ужаса махала ею в темноте.
