<…>
Тов. Лебедь, одним словом у нас на заводах и на селе говорят о Ваших речах следующее:
“Говорить — это одна политика, писать — это другая политика, а делать — это совсем иная политика”»{303}.
Представляется, что в ходе кампании самокритики обретает форму первый компромисс, который будет неоднократно воспроизводиться впоследствии. Обратной стороной свободной, подчас яростной, критики оказывается ее бездейственность и отсутствие каких бы то ни было результатов. Это обстоятельство много раз подчеркивалось в отчетах и письмах, написанных в ту эпоху. Оно даже вызывает некоторое разочарование у рабочих: «какая польза собираться, говорить, кричать, когда все остается на бумаге?»{304} или у руководящих работников, которые настаивают на большей последовательности:
«У нас на фабриках получается такое положение, что директора делают, выставляют головотяпом, вором, жуликом, чем хотите, а он потом остается. Полнейшая дискредитация. Если тот директор, о котором писали в газетах, после этого остается на работе, что это означает? Это означает дискредитацию нашей самокритики, а кроме того, это подрывает доверие рабочего к общей постановке вопроса. Я считаю, что если в газетах появляются разоблачения, то они должны проводиться до конца, человек должен быть отдан под суд или снят и т. д. Раньше нужно проверить, а потом уже писать. К сожалению, т. Сольц, рабочий понимает так, что если директора охарактеризовали, как бесхозяйственника, головотяпа, а потом его оставили для руководства, — он потом на это плюет»{305}.
Симптоматично настоятельное требование августовского пленума 1928 года принимать меры и делать расследования обязательными. Директорам заводов предлагается проводить внутренние расследования по материалам опубликованных в стенгазетах статей; однако так случается крайне редко. Непросто бывает получить ответы и большой прессе: «Листки РКИ» и «Правда» вынуждены напоминать об их обязанностях тем, кто занимается такими расследованиями.
«Редакция обращается с просьбой к органам РКИ на местах и ко всем учреждениям и лицам, ведущим расследование напечатанных в “Правде” заметок, немедленно сообщать о результатах расследования и предпринятых мерах по устранению недостатков, непременно указывая, когда и в отношении каких лиц эти меры предприняты»{306}.
«Результаты» для подобной кампании довольно жалкие: увольнения, передача дела в суд, даже аресты — все это происходит, но в ограниченных пределах, хотя отсутствие статистики[91] не позволяет нам составить об этом более точное представление[92]. (Из 116 уже упоминавшихся статей в газете «Печатник» только 23 дали конкретные результаты, и при этом мы не знаем никаких подробностей, появились лишь «сообщения о снятии с работы, об аресте виновных, об устранении недостатков»{307}.) Итоги второй серии проверок в декабре 1928 года тоже не очень-то определенные: в Нижнем Новгороде говорится о «снятии с работы» или о «привлечении к судебной ответственности» «ряда руководителей», без каких бы то ни было подробностей{308}. Сосредоточение внимания на отдельных случаях заставляет усомниться в совокупных результатах кампании.
В 1928–1929 годах в прессе продолжают регулярно появляться статьи на эту тему, а в декабре 1928 года кампания самокритики достигает следующего пика: Центральная контрольная комиссия проводит новую серию проверок. Тем не менее сама кампания потихоньку идет на спад. В конце 1929 года центральные власти более не настаивают на ее продолжении. От самокритики не отказываются, но она отходит на второй план. Необходимость же контроля подчеркивается более чем когда-либо. Это ясно видно на примере откликов на публикацию в «Правде» 1 сентября 1929 года большой статьи, посвященной зажиму самокритики в Ленинградской области. Статья основана на материалах, собранных как самой газетой, так и отделом агитации и пропаганды Центрального Комитета ВКП(б) во время одной из проверок в «Красной газете»{309}. Подвергается сомнению позиция областной контрольной комиссии. Дело касается довольно чувствительной материи, так как, по словам самого Сталина, «ленинградская организация не есть сочинская или астраханская или бакинская организация»{310}. Сам генсек весьма рассержен на то, что под вопрос поставлена репутация «организации, представляющей надежнейшую опору ЦК». Сталин обвиняет одного из ответственных работников Центральной контрольной комиссии Ярославского, называя его «спортсменом самокритики»{311}. Чтобы выйти из тупика, Сталин хочет сберечь и козу, и капусту: не создавая впечатления разворота в пользу «бюрократов», он тем не менее намерен обозначить пределы возможной деятельности ЦКК. «Партийный отдел» этого органа ЦК партии ставят на место, ответственных за публикацию статьи отстраняют от работы{312}. А.И. Криницкий, заведующий Отделом агитации и пропаганды (АППО) ЦК предлагает сменить и главного редактора «Красной газеты», но без спешки: не следует давать оснований интерпретировать это увольнение как «ущемление самокритики»{313}. Стремление скрыть, что пришлось «наводить порядок», не должно оставлять у нас иллюзий: в конце 1929 года кампания по самокритике перестала быть приоритетной для режима[93].
Трудно оценить реальные итоги кампании: в официальных текстах упорно подчеркивается слабость движения, или то, что оно всего лишь развивается. В ноябре 1928 года один из руководящих работников ЦК еще задается вопросом, почему самокритика не охватила самые широкие массы{314}. В декабре того же года в Нижнем Новгороде результаты, как их оценивают на месте, «еще крайне недостаточны и слабы»{315}. Главный редактор «Красной газеты» в сентябре 1929 года радуется тому, что положение меняется, и наконец-то идет новая волна настоящей самокритики{316}.
Значение самокритики — прежде всего символическое. Впервые практика выявления недостатков в работе управленцев и руководящих работников становится публичной и получает одобрение властей. Действительно ли советские люди сделали своей эту форму выражения недовольства? Трудно говорить об этом в краткосрочной перспективе. Во всяком случае, они постепенно привыкают к возможности критиковать своих руководителей и в особенности — к возможности обвинить их в «зажиме самокритики».
В истории обращений советских граждан к власти кампания самокритики занимает ключевое место и демонстрирует, что руководство страны стремилось придать этому процессу публичный характер. Опираясь на такие, получившие распространение в двадцатые годы явления, как стенгазета, селькоры и рабкоры, кампания по самокритике выводит на первый план практику, которой только предстоит развиваться. Население вовлекается в нее пока весьма умеренно, но получает право сказать или написать о замеченных недостатках. Эта форма критики, идущей снизу вверх, сталкивается с многочисленным и многообразным сопротивлением со стороны тех, на кого она направлена: руководящих лиц партии и управленцев на предприятиях. В эту эпоху дискуссия еще возможна: она имеет яростный характер, и аргументы высказываются напрямую. Большевистские руководители[94] со знанием дела выбирают эту новую форму выражения недовольства, потому что она позволяет не прибегать к другим. Они принимают небескорыстные доносы, по большей части наполненные клеветой (на 95%), чтобы иметь возможность направлять поток критики в нужное русло. В самом деле, самокритика — это хорошо управляемый огонь, который не затрагивает верхушки власти и не ставит под сомнение избранную политику. При этом разоблачительная критика — не минутная вспышка. Как раз наоборот, руководители стараются придать ей постоянный характер.
Обращение с жалобой к власти не является чем-то совершенно новым, однако кампания самокритики дает новый толчок развитию этой социальной практики. Ее цель — активизировать массы, побудить как можно большее число советских людей выявлять «ошибки» и «недостатки», говоря словами Сталина. Широкое распространение, которое получила критика, неизбежно вызывает вопрос, до какой степени она была организованной и отрежиссированной. Во время кампании 1928 года «хозяйственники» настаивали на определении границ возможной критики и форм, в которых она должна выражаться. Что происходит после первых, неуверенных шагов: критика становится относительно свободным и лишенным строгих рамок занятием, или, наоборот, для нее устанавливаются жесткие правила? Издавая брошюры и специализированные журналы, в которых содержатся как теоретические, так и практические советы[95], а также обращаясь к более широкой аудитории (передовицы и статьи в газетах, публикация писем, выступления), власть формирует официальный дискурс о критике. В какой мере в этой совокупности текстов содержится определение формы (стиля, лексики) и содержания (затрагиваемых тем) обращений к власти?
