Этот доклад был составлен в сентябре 1921 года; за семь или восемь месяцев до этого была совершена подобная атака с целью избавиться от меня. Хотя на Вильгельмштрассе было достаточно людей, ручавшихся за мою лояльность и хваливших мои таланты и достижения, чтобы в тот момент отразить эти нападки, некоторые из обвинений в мой адрес упали на благодатную почву. Весной 1921 года я узнал из надежных источников, что начальник отдела курьерской почты предупреждал курьеров, направлявшихся в Москву, о необходимости опасаться меня; их предупреждали, что, встречаясь со мной, им надо быть крайне осторожными, поскольку моя политическая и общая благонадежность считается весьма сомнительной. Когда я в июне вернулся в Берлин и явился к министру иностранных дел, д-р Розен встретил меня словами: «Доброе утро, Хильгер! Я знаю, вы – коммунист». Его незаинтересованность и свое понимание проблем германо-советских отношений находились в резком контрасте с впечатлением, которое я получил незадолго до этого от встречи с рейхспрезидентом Фридрихом Эбертом (1871–1925, с 9 ноября 1918 года – рейхсканцлер; в 1919–1925 годах – президент Германии. – Ред.), к которому я явился немедленно по прибытии в Берлин. Бывший седельник проявил незаурядное природное достоинство и впечатлил меня точностью и уместностью своих вопросов. К своему облегчению, я понял, что этот германский социал-демократ, немало осуждаемый и поносимый бранью как коммунистами, так и германскими правыми, был свободен от всех личных и политических обид и с непоколебимым постоянством придерживался той линии, которую считал правильной. Сердечность и доброта, с которой Эберт поблагодарил меня за работу, которую я проделал в Москве, стали щедрой наградой за проблемы и лишения московской зимы и возместили мне огорчения, порожденные разговором с Розеном на следующий день.
Когда осенью 1921 года я вернулся в Москву, Германия и Советская Россия вели активные переговоры об обмене официальными представителями, который предусматривался соглашением. Некоторые трудности, встреченные в ходе этих переговоров, были характерны для странных отношений между этими двумя странами. Например, то, что профессор Вайденфельд не был первоклассным выбором для должности германского посла. Берлин вначале намеревался назначить на этот пост социал-демократа Августа Мюллера, но молча согласился, причем с готовностью, когда Кремль категорически отказался принимать социал-демократа. Договориться с русским коллегой Вайденфельда оказалось значительно труднее.
Советское правительство запросило согласие Берлина на назначение Николая Крестинского, одного из старейших членов Российской коммунистической партии, до того времени народного комиссара по финансам, секретаря Центрального комитета партии и одного из пяти членов первого политбюро. Велико же было удивление и изумление советского правительства, когда Копп сообщил, что Берлин отказался объявить Крестинского персона грата по той причине, что он является «слишком известным членом коммунистической партии». Сформулировавший эту фразу Берендт не мог бы выбрать более неуклюжего и менее уместного повода для протеста против назначения Крестинского.
Понадобилось совсем немного времени, чтобы этот отказ принять Крестинского свел на нет все предыдущие усилия по нормализации германо-советских отношений. Карахан официально заявил мне, что Кремль считает причины, выдвинутые для отказа принять Крестинского, серьезным оскорблением. Германское правительство, заявил он, похоже, все еще не понимает, что коммунистическая партия является правящей партией в России. Крестинский был выбран для того, чтобы представлять его правительство в Германии, как раз потому, что он является выдающимся членом этой партии и поэтому пользуется достаточным влиянием, которое позволит ему продвигать и развивать германо-советские отношения на благо обеих стран. Вместо признания добрых намерений партии и советского правительства, германские власти избрали точку зрения, которую советское правительство и Ленин лично рассматривают как пощечину. Пока Карахан делал мне это заявление, Копп бесцеремонно потребовал от министерства иностранных дел задержать германского представителя в Германии. Вайденфельд должен был вот-вот выезжать из Берлина в Москву, но Копп заявил, что советское правительство может обойтись без его присутствия в Москве, пока дело Крестинского не найдет положительного решения.
Несомненно, что мотивация, стоявшая за отказом Берлина принять Крестинского в качестве представителя РСФСР в Берлине, была для коммунистической партии и советского правительства важным, принципиальным вопросом. С другой стороны, грубая манера, в которой они воспрепятствовали отъезду профессора Вайденфельда в Москву, также нанесла ущерб престижу германского правительства. Сразу после того, как отношения с таким трудом были восстановлены, им, казалось, угрожал новый разрыв.
Моей задачей стала работа над урегулированием конфликта на основе приемлемой для обеих сторон. Поскольку я не мог не считать советские аргументы справедливыми и логичными, это было тем более сложно. К тому же у меня не было убедительных аргументов, когда Наркоминдел объявил, что ничего не может поделать, так как в этом противостоянии свою позицию занял лично Ленин. Поэтому я попробовал воззвать к интеллекту Ленина через посредника и убедить его, что германское правительство не имело намерений оскорбить Советское государство и что неуклюжую формулировку можно объяснить излишним рвением неопытного чиновника. И в этом уроке на тему основ Советской конституции расплачиваться будет не неумелый государственный служащий, а немецкий и русский народы, чьи интересы пострадают, если нормальные отношения не будут восстановлены.
Посредником, чьими услугами я воспользовался в данном случае, был человек, чьей судьбе будет суждено сыграть важную роль – для добра или зла – в германо-советских отношениях в будущем. Карл Радек относился к той группе большевиков, которые находились в Швейцарии вместе с Лениным, когда свершилась русская (Февральская. – Ред.) революция, и которым имперское германское правительство разрешило проезд через территорию Германии, чтобы дать им возможность вернуться в Россию. С того времени Радек был особым задушевным другом Ленина, который ценил его острый ум и блестящее перо. Родившись в австрийской части Галиции, Радек активно участвовал в германском социал-демократическом движении еще с 1908 года. В лингвистическом и и культурном отношении он был значительно ближе к Германии, чем к России, стране его выбора. Его близость к массам и симпатии масс, его обаятельное остроумие и находчивость неизбежно награждали его искренними и бурными аплодисментами аудитории рабочего класса, несмотря на то что он так и не овладел до конца русским языком и говорил на нем с заметным польским акцентом. (А. Авторханов в книге «Х съезд и осадное положение в партии» дает ему такую оценку: «…человек с явно авантюристическими наклонностями, начитанный ницшеанец и макиавеллист, ленинец и троцкист, космополит в пяти национальных лицах (смотря по обстоятельствам…)». – Ред.)
Радек был известен всей Москве своей безрассудной и дерзкой критикой, которой он подвергал людей и дела, которые он не любил, и своими язвительными шутками, которые он сочинял об этом. Его жалящие остроты переходили из уст в уста, а через какое-то время всякую антисоветскую шутку, которую рассказывали по Москве, справедливо или нет, приписывали Радеку. Я верю, что это было одной из причин, по которым у Сталина, не имевшего чувства юмора в таких вещах, возникла ярая ненависть к этому нахальному шуту, которого он никогда не любил за то, что тот был фаворитом Ленина и сторонником Троцкого.
В 1927 году Радек был исключен из коммунистической партии и сослан в Сибирь (в Томск. – Ред.) как член троцкистской оппозиции. Из своего изгнания он написал жалобное покаяние и осудил свои грехи, и вскоре его возвратили в Москву. В 1930 году его восстановили в партии. Когда я увидел его в то время, он показался мне человеком утратившим даже частицу веры в себя. Однако что удивило меня больше всего – это то, как он теперь говорил о Сталине. Он ни в малейшей степени не скрывал того глубокого впечатления, которое произвела на него полная победа Сталина над всеми его соперниками, и сомнений и неуверенности в своей безопасности, которые эта победа вселила в него. Но внутренние перемены не уберегли Радека от судьбы, последний акт которой был сыгран в январе 1937 года, когда Радек стал одним из подсудимых во втором из знаменитых репрессивных процессов. Но в этом случае он вновь обрел себя. Я, следивший за диалектикой Радека из зала, не имел ни малейшего сомнения, что его преувеличенные признания раскаяния не были средством, которым он желал спасти свою шкуру, а являлись обращением к товарищам за рубежом, в чьих глазах он хотел изобличить истинную натуру сталинского режима через свои гротескные и абсурдные самообвинения. (Годом раньше Радек, топя Зиновьева и Каменева, называл их «фашистской бандой», «мразью», «бандой кровавых убийц», требуя смертной казни. – Ред.) Это был его последний и безуспешный жест отчаяния. После того как он был приговорен к длительному тюремному заключению (десять лет. – Ред.), не было никаких надежных сведений о его участи. До меня доходили слухи, которые я не мог подтвердить, о необычных послаблениях, которыми он якобы пользовался, отбывая свой срок; нет и никакого подтверждения истории, что он умер во время войны от пневмонии. (Радек убит в лагере уголовниками в 1939 году. – Ред.)
