А вот свидетельства Г. Шашарина ([6]), приводимые нами в [24], ныне представляются, мягко говоря, неточными, ибо не вписываются в окончательно сложившуюся в [24] картину происшедшего, потому и не приводятся здесь.
Да и вообще не будем пока говорить о последствиях аварии, а перейдём к свидетельствам участников событий, ощущавших их изнутри. Самыми информативными оказались свидетельства тех очевидцев (в основном сотрудников ЧАЭС), которые находились в момент аварии в помещениях 4-го блока или рядом с ними. Тем более что эти люди имели практический опыт и обладали обостренным «чувством времени». Автор должен признаться, что читал большинство свидетельств из [1,4, 6] уже после того, как имел свою картину произошедшего, сложившуюся теоретически, потому наиболее важными естественно представлялись те из них, которые так или иначе согласовывались с общим видением.
Одними из самых информативных представляются показания Ю. Трегуба, начальника предыдущей смены 4-го блока: СИУР (старший инженер управления реактором) Л. Топтунов после падения мощности — при переходе с ЛАР (локального автоматического регулирования) на АР (автоматическое регулирование) «стал стержни защиты вынимать, чтобы мощность удержать… Тянул почему-то больше с 3 и 4 квадрантов». После чего Трегуб указал ему: «Надо равномерно вынимать» и стал подсказывать, откуда можно вытаскивать СУЗ, а Топтунов или слушал его, «или делал по-своему»! После того, «как стали на автомат при мощности 200 МВт, я ушёл от Топтунова».
Замечание 6. Ради полноты отметим показания свидетеля М.А. Ельшина из [16]: «В процессе снижения мощности СМУР не удержал блок на мощности и “уронил” его. Аппарат сильно “отравился ” и СЕГУРего не удержал. Тогда Юрий Трегуб (? — Н.К.) начал поднимать блок с нуля (зайчик на узкопрофильном приборе “общая мощность” мелькал около нуля). В это время Леня Топтунов стоял рядом со мной. После того, как Трегуб стабилизировал мощность и включил АРМ, я ушёл к себе на рабочее место НС ЦТАИ-2. Это было после часа ночи, когда я убедился, что регулятор АРМ в работе»(с. 346).
Но продолжим показания Трегуба, ибо вскоре — через 23 минуты — начался эксперимент, следующим образом: в 01 час 23 минуты 04 секунды 26 апреля 1986 г. «была дана команда. НСБ (начальник смены блока) её дал. СМУТ Киршенбаум (старший инженер управления турбиной) Акимов отключил стопорный клапан… Мы не знали, как работает оборудование от выбега, поэтому в первые секунды… появился какой-то нехороший звук. Я думал, это звук тормозящейся турбины… как если бы “Волга” на полном ходу начала тормозить и юзом бы шла. Такой звук ду-ду-ду-ду…, переходящий в грохот. Появилась вибрация здания».
Впрочем, люди думали ещё, что «это, наверное, ситуация выбега». А далее он продолжает: «БЩУ (блочный щит управления) дрожал, но не как при землетрясении. Если посчитать до 10 секунд — раздавался рокот, частота колебаний падала, а мощность их росла. Затем прозвучал удар… Удар этот был не очень — по сравнению с тем, что было потом, хотя сильный удар. Сотрясло БЩУ.
И когда СИУТ (Киршенбаум) крикнул “Гидроудар в деаэраторах!”, я заметил, что заработала сигнализация ГПК(главных предохранительных клапанов). Мелькнуло в уме: “8 клапанов… открытое состояние!”
Я отскочил и в это время последовал второй удар. Вот это был очень сильный удар. Посыпалась штукатурка, всё здание заходило… свет потух, потом восстановилось аварийное питание». А чуть ниже уточняет: «Открытие одного ГПК — это аварийная ситуация, а 8 ГПК — это уже было такое… что-то сверхъестественное»([4], с. 41–42).
Также о двух (а то и более) последовавших через несколько секунд друг за другом взрывах говорили С. Газин (СИУТ из предыдущей смены) и Ю. Бадаев (работавший на вычислительном комплексе «Скала»): Когда СИУР «нажал кнопку полного погашения реактора, буквально через 15 секунд (?! — Н.К.) — резкий толчок, и ещё через несколько секунд — толчок более мощный. Гаснет свет и отключается наша машина» (там же, с. 45). В других публикациях говорится и о не менее чем о четырёх взрывах, заметим. Упомянутые обстоятельства выделял позднее и эксперт следственной комиссии В. Жильцов (см. там же, с. 183), начальник лаборатории ВНИИАЭС (Всесоюзного научно-исследовательского института АЭС).
Далее приведу свидетельство одного из главных участников тех событий — зам. главного инженера станции А. Дятлова, который по сути и командовал сменой. Он был знающим технику специалистом, и потому стоит отметить, как он представлял себе ситуацию на 4-м блоке сразу после взрыва: «разорвались технологические каналы (ТК), в результате чего в реакторном пространстве (РП) поднялось давление и оторвало 2-х-тысячетонную конструкцию, пар устремился в зал и разрушил здание (?! — Н.К.), верхняя конструкция после этого “села” на место. Что-то её подбросило, и она стала на ребро — до этого я не додумался, да дела это и не меняло» (там же, с. 338). Оказывается, очень даже меняло, как увидим позднее!
Несмотря на такое понимание ситуации, которое Дятлов якобы сообщил директору ЧАЭС Брюханову, выше эта информация почему-то не пошла, хотя на рассвете 26 апреля стало видно, что «взрыв полностью снёс крышу, западную стенку центрального зала, развалил стену в районе машзала», согласно показаниям Н. Карпана, замначальника ядерно-физической лаборатории ЧАЭС. Но и эта информация, по его свидетельству, «оседала в бункере на уровне директора и главного инженера… и её не пропускали дальше» ([4], с. 79–81).
Стоит привести и размышления Г. Медведева о том, как он видел развитие ситуации: «В ряде режимов эксплуатации ЯР возникает необходимость переключать или отключать управление локальными группами (СУЗов).
При отключении одной из таких локальных систем (интересно бы указать, какой именно! — Н.К.) Л.Топтунов не смог устранить появившийся дисбаланс в системе регулирования… В результате мощность ЯР упала до величины ниже 30 МВт тепловых. Началось отравление реактора продуктами распада. Это было началом конца» ([1], с. 34). Таким образом, было ясно, что «реактор отравляется, надо или немедленно поднять мощность, или ждать сутки, пока он разотравится» (там же, с. 36). Но тут Дятлов потребовал поднять мощность, и «только к 1 часу 00 минутам 26 апреля 1986 года её удалось стабилизировать на уровне 200 МВт тепловых» (с. 37). Но как это было сделано? «Чтобы компенсировать отравление, придётся подвыдернуть ещё пять-семь стержней из группы запаса…Может, проскочу…» — рассказал Л. Топтунов в припятской медсанчасти незадолго до отправления в Москву» ([1], с. 37).
А чуть ниже Медведев пишет: «Реактор стал малоуправляемым из-за того, что Топтунов, выходя из “йодной ямы”, извлёк несколько стержней из группы неприкосновенного запаса»(с. 38)! А затем резюмирует: «То есть способность реактора к разгону превышала теперь способность имеющихся защит заглушить аппарат. И всё же испытания решено было продолжить… До взрыва оставалось 24 минуты». Отметим тут же, что на самом деле были извлечены все, кроме 1–2, стержни из той «группы неприкосновенного запаса», как аргументируется в книге[1]!
Таковы показания и размышления участников событий, сделанные ими по горячим (буквально) следам событий. Сюда следовало бы добавить и показания учёных, показавших отсутствие ядерных реакций в реакторе уже с конца первой декады мая (о чём см. там же), но об этом позже. Ну а потом было официальное заявление со своей версией произошедшего, и надо сказать — достаточно близкое к реальной картине, но явно неполное.
Впрочем, кое-какие новые обстоятельства, проливающие новый свет на происходившее, отмечались уже на судебном заседании (увы, закрытом!), где несколько человек засвидетельствовали, что той ночью 26.04.1986 г. аварии предшествовало не только электротехническое испытание, но ещё и другое — измерение вибрации на ТТ-8, который работал с неисправным подшипником № 12 более двух лет, хотя об этом было известно многим!
Об этом обстоятельстве до сих пор явно не упоминается в большинстве работ, но почему? И коль уж упомянуто о суде, то стоит привести и некоторые другие, существенные, на наш взгляд, обстоятельства, связанные с изложенным выше.
