Сильвестр положил перо еще год назад, но в 1117–1118 годах в летопись вносятся «свежие события». В 1117–1118 годах в летопись вставляют также «Поучение Владимира Мономаха».
— Интересно, Алеша, кем бы ты стал, если б жил лет восемьсот назад, во времена твоих летописцев?
В кабинете Шахматова собрались старые гимназические товарищи, солидные отцы семейств, педагоги, чиновники, коммерсанты. В комнате дым, на столе недопитые бокалы, старый журнал «Братство» — коллективное творение восьмиклассников 4-й московской гимназии. Восьмиклассниками они были в 1880 году. Тому уже более четверти века. Шахматов листает странички журнала: портрет Дарвина, биография Рылеева, статья «Что такое язык» гимназиста Алексея Шахматова…
— Кем, говорите, был бы я веков восемь назад?.. Нет, летописцем навряд ли. Ученым монахом? Может быть. Скорее, просто странником…
— Эх, господа гимназисты, — восклицает статский советник, в прошлом знаменитый пятерочник и зубрила, — Шахматов и сейчас проживает не в нашем прозаическом XX столетии, а в романтическом XII. Счастливец! Какое ему дело до наших повседневных забот, до политики?
Шахматов улыбается и не спорит.
— А я слышал совсем иное, — вмешивается журналист, в прошлом — ответственный редактор этого самого журнала «Братство». — Я слышал, что в рукописном отделении академической библиотеки…
Шахматов хмурится. Журналист замечает это и замолкает, а рядом сидящие спешат пустить беседу по другому руслу.
Они объявляют, что, если б заменить у Алексея Александровича Шахматова — господина директора рукописного отдела библиотеки Российской Академии наук — академический фрак на гимназическую куртку да еще сбрить усы, то предстал бы перед ними прежний Алеша Шахматов.
— Злые языки поговаривают, что ты, Алеша, сквозь страницы читаешь и старину расколдовываешь…
— Да нет, братие, все больше путешествую.
— Как это — путешествуешь?
— Да уж который раз: из XI, скажем, века в XII… Или наоборот. Еду, высматриваю, кто да что сказал, кто да что написал.
— Ну, а сейчас?
— И сейчас путешествую. Болезнь такая. Сейчас с вами говорю и все равно путешествую. Видите ли, недавно прелюбопытнейший год обнаружил — 1117-й, вот и путешествую.
Братия шумит, просит подробностей, но Шахматов ловко отшучивается.
Вскоре все расходятся. Академик садится в кресло и задумывается. Задумывается о том, что молодость прошла и что, как это ни странно, его это обстоятельство не огорчает.
Он вспомнил утверждение статского советника, что Шахматов проживает в романтическом XII столетии и политикой не занимается… Друзья ловко переменили тему, значит, до них уже дошли слухи. Дело в том, что на днях полиция явилась с обыском к Всеволоду Измайловичу Срезневскому, его ближайшему помощнику по рукописному отделу, а потом явились и в отдел, копались, искали. Жандармский полковник кричал Срезневскому: «Запретные сочинения собираете. Крамольникам охранные листы даете!»
Шахматов понимал, что он также может удостоиться «визита».
Хорошо еще, что полковник не догадался снять с дальних полок рукописи и старопечатные книги. Нелегко было бы ему объяснить, как там очутился большой архив латвийской социал-демократической организации, сотни листовок, преимущественно большевистских, громадные комплекты запрещенной литературы…
Конечно, в чем-то зубрила, статский советник, прав: Шахматов занимается не политикой, а языками и древностью. Из того, что он прочитал в листовках и нелегальных газетах, непрерывно прибывающих на адрес библиотеки Академии наук, многое ему чуждо и непонятно. Но он нисколько не сомневается в правильности своих действий. Когда надо было передать специальную коробку для сбора рукописей с охранной грамотой и печатью рукописного отдела Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, Шахматов уже знал, что этот молодой ученый, отличный знаток фольклора и религиозных течений, является профессиональным революционером, большевиком. Директор отдела рукописей догадывался также, что в этой коробке будут храниться документы совсем особого свойства. Он понимал, что сильно рискует, но коробку и охранную грамоту дал без всяких колебаний.
А через несколько месяцев, когда полиция производила обыск у Бонч-Бруевича и пыталась заглянуть в его бумаги, тот спокойно предъявил приставу печать и документ от Академии наук.
Растерянные охранники переслали нераспечатанную коробку в библиотеку академии — Шахматову и Срезневскому, а те, в который уж раз, взяли на хранение очередную порцию нелегальщины.
Недавно Шахматова негласно известили, что находящийся в эмиграции вождь большевиков Ленин сообщил в большевистские комитеты об обязательной отправке в рукописное отделение библиотеки всех нелегальных печатных произведений. Шахматов вспомнил, как недавно он говорил Срезневскому, что, пожалуй, в рукописном отделе академической библиотеки накапливается замечательный, не имеющий равных фонд нелегальной революционной литературы.
— Ох и пропишут нам власти за это! — вздыхал Срезневский.
— Чего не сделаешь для науки! — замечал Шахматов. — Для потомства это будет летописью, «Повестью временных лет» о наших днях.
Шахматов пытается представить, как будущие историки станут изучать далекое прошлое: годы 1905, 1906, 1908. Сам же он любит медленно перебирать в памяти особенно знакомые стародавние годы: с огнем и громом — 1113, тихие — 1108, 1109, в топоте далеких походов — 1096.. «Старые, старые знакомые с детских, саратовских и олонецких времен.
Сегодня путешественник выходит из 1118 года и движется в обратном направлении, что-то разыскивая, Пока он видит только два следа новой тайны: запись 1117 года и «Поучение Мономаха». Два явных следа… Но уж давно он угадывает следы скрытые, неясные. Например, отрывки о Севере из той же «Повести временных лет».
Два любопытных летописных рассказа:
1096 год
Теперь же я хочу рассказать, о чем слышал четыре года тому назад от Гюряты Роговича новгородца, который поведал так: «Послал я отрока своего в Печору, к людям, дающим дань Новгороду. И когда пришел отрок мой к ним, то от них попал он в землю Югорскую. Югра же — это люди, говорящие на непонятном языке, и соседят они с самоядыо, в северных краях. Югра же сказала отроку моему: «Дивное чудо мы нашли, о котором не слыхивали раньше… Есть горы, упирающиеся в луку морскую, высотою до неба, и в горах тех стоит крик великий и говор, и кто-то сечет гору, желая высечься из нее; в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, и не понять языка их, но показывают на железо и делают знаки руками, прося железа; и, если кто даст им нож или секиру, они в обмен дают меха. Путь же к тем горам непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не доходим до них никогда; этот путь идет и дальше на север». Я же сказал Гюряте: «Это люди, заклепанные Александром Македонским царем, как рассказывает о них Мефодий Патарский…»
1114 год
В тот год Мстислав заложил город в Новгороде больше прежнего. В тот же год заложена была Ладога из камня на насыпи Павлом посадником, при князе Мстиславе. Когда я пришел в Ладогу, поведали мне ладожане, что «здесь, когда бывает туча великая, находят дети наши глазка стеклянные и маленькие и крупные проверченные, а другие подле Волхова собирают, которые выплескивает вода». Этих я взял более ста, все различные. Когда я дивился этому, они сказали мне: «Это неудивительно; живы еще старики, которые ходили за югру и за самоядь и видели сами в северных странах, как спустится туча и из той тучи выпадут белки молоденькие, будто только родившиеся, и выросши расходятся по земле, а в другой раз бывает другая туча, и из нее выпадают оленьцы маленькие и выросши расходятся по земле. Этому у меня есть свидетель посадник Павел ладожский и все ладожане. Если же кто этому не верит, пусть прочитает Хронограф…»
Это древнейшие в русской истории рассказы о дальнем Севере. Горы, упирающиеся в луку морскую, — конечно, Урал, «край земли», до которого в те времена добирались только самые отчаянные новгородские ушкуйники.[13] Для древнего славянина это почти невероятная даль (месяцы, может быть, годы пути!), окутанная легендой и тайной.
Те, кто возвращаются, приносят рассказы, где причудливо смешаны быль и фантастика: маленькие белки и оленьцы, выпадающие из туч, люди, заклепанные в горах; «знаки руками» и «меха в обмен на железо» — так называемая немая торговля с северянами.
Повествуя о ладожских стеклянных глазках, летописец, сам не подозревая, становится древнейшим на Руси археологом: и по сей день Волхов близ Ладоги выплескивает на берег стеклянные, похожие на глазки, бусинки. Они служили украшениями для ладожанок задолго до летописца, в VIII–IX веке.
