Постоянно сообщалось о том, что в цари намечают великих князей — то Кирилла, то Михаила, то Николая Николаевича (последний даже объявил будто бы об отмене всех налогов на 5 лет)[28].
Избрание в 1925 г. нового немецкого президента (им стал П. фон Гинденбург) неожиданно породило целую волну слухов о том, что теперь и в России, которая, как и Германия, пережила революцию, будет избран президент. Новое слово неожиданно стало очень популярным (при этом часто делались оговорки, что президент, в сущности, тот же царь, только выборный, а значит справедливый). «У нас должно быть новое правительство, ибо Германия, Англия и Польша предложили Советской власти до 1 мая снять всех коммунистов, взамен же их избрать президента, в противном случае, если не будет избран президент, а коммунисты не сняты с должностей, то эти государства на Россию пойдут войной, а разбив ее установят выборного президента», — говорил крестьянин-середняк Балашов из Акмолинской губернии{299}.
Следующая возможная причина войны — отказ большевиков от уплаты царских долгов и национализация иностранной собственности. «Франция требует с нас долги, а нам платить нечем, а раз мы не заплатим — будет война, а если уже будет война, то Франция победит. Вот тогда и вы заживете лучше, и мануфактура будет дешевле, и хлеб появится в достаточном количестве», — уверял односельчан бывший помещик Каверзнев из Калужской губернии{300}.
Интеллигенция, отнюдь не просоветски, но патриотически настроенная, склонна была в качестве реальной причины будущей войны видеть стремление Запада расчленить Россию. Как отметил в своем дневнике в мае 1929 г. И.И. Шитц, «в газетах даже у нас уже сообщают о новом политическом мотиве, приписываемом Польше, а на деле весьма распространенном на Западе: пока Россия вооруженною рукой держит чужие страны — Кавказ, Ср. Азию, Украину — с чуждыми ей народами, военная опасность на Востоке не устранена. За этим мотивом нетрудно видеть стремление расчленить бывшую Россию, раз что она не идет в ногу с Европой, и расчленить на основе советского учения о самоопределении народностей. Почему, в самом деле, требовать ухода из Египта (ими высоко поднятого) и удерживать Украину, которой место в объединении с Галицией?»{301} Относясь к числу пассивных, но несомненных противников Советской власти, Шитц не разделял радужных надежд части старой интеллигенции, связанных с ожиданием интервенции. Показательно следующее его утверждение (апрель 1930 г.): «Едва ли найдется “энтузиазм” для защиты нынешней власти. Найдется ли здоровое национальное чувство отбиваться от поляков, — или мы сведены будем к Руси Ивана Грозного, с тем чтобы уже долго не подняться?..»{302} Можно предположить, что это «здоровое национальное чувство» (при отсутствии советского патриотизма как такового) разделялось значительной частью населения.
Иногда причина войны выглядела совсем уж незначительно-прагматической, например: «Советская власть отправила за границу много различных продуктов, но вместо оплаты западноевропейские державы высадили на Черном море десант, который окружил Одессу»{303}.
Люди более образованные, как, например, некий инженер, руководитель изыскательской партии, прибегали к чисто марксистской аргументации, говоря, что «Англия путем нажима добьется вмешательства в наши дела Польши и Германии и завоюет наши рынки»{304}. Подобные утверждения, кстати, были характерны для официальной пропаганды.
Обобщая настроения населения, информационный отдел ОГПУ утверждал: «Советскую власть в предстоящей войне оправдывают, приписывая обвинение всецело империалистам». Как бы отвечая аналитикам ОГПУ, некий гражданин Цепин заявлял: «Наши много кричат в газетах, что войны мы не хотим, между прочим, сами же эту войну вызывают. Кто возбудил волнения в Китае, по чьей инициативе взорван Софийский собор, конечно, русские коммунисты»{305}.
Естественно, среди активных сторонников Советской власти существовали и другие мнения о возможном начале войны. Так, в письме, отправленном из Ленинграда в Кострому в декабре 1924 г., выдавая «военно-революционную тайну», автор, курсант Объединенной интернациональной школы, писал: «Если бы в Эстонии разгорелось восстание, то я уже шагал бы по полям Эстонии»{306}. В 1926 г. нередко выражалось недовольство тем, что Красная армия не вмешалась и не ввела войска в Польшу сразу же после переворота Ю. Пилсудского, а также высказывались претензии польским рабочим, которые «спят и дают хлестать себя нагайками»{307}.
В июле 1929 г., комментируя слухи о начале конфликта на КВЖД, М.М. Пришвин писал: «В политике я постоянно ошибаюсь, потому что строю свои суждения по материалам, доставляемым мне больше сердцем, и мой разум при этом осмеливается выступать лишь в согласии с чувством. Потому суждения мои в политике всегда обывательские и неверные. Так, я очень уверился, что события на К.В.Д. [КВЖД — авт.] на этот раз кончатся войной. Мне представлялось, что революционное правительство еще способно рискнуть и начать войну, чтобы зажечь “мировой пожар”. Я это думал, потому что в корне своем сам большевик, а в жизни уже давно этого нет: я судил по себе, не считаясь с тем, что революция давно пережита и “пятилетки”…»{308} Впрочем, уже через месяц его настроение резко изменилось: «Новая тревога войны. Все толкователи событий по обыкновению своему ошиблись, упустив из виду одно обстоятельство. Они говорили, что не будет войны, потому что наши никогда на нее не решатся. В это и уперлись. Между тем ее начинают китайцы или кто-то там за их спиной»{309}.
Тем не менее время шло, а война все не начиналась, и в результате появились новые слухи, объяснявшие на сей раз, в чем причина задержки войны. Большинство из них сводились к тому, что власти, боясь войны, тайно пошли на уступки Западу: «Советская власть держится только потому, что за все недоразумения иностранцам она платит или золотом, или хлебом в натуре». Иногда упоминались и более серьезные формы платежа; так, время от времени утверждалось, что Англии отдали Архангельск, каменноугольную промышленность Донского бассейна и Урала, а золотопромышленность Сибири и Сахалина передали Японии — «чтоб не нападали»{310}.
Один из вариантов такого слуха возник в результате очередного учета лошадей: «Сейчас каждый год у крестьян будут забирать лошадей, потому что Советская Россия должна их отдавать англичанам, иначе будет война»{311}. Для российского крестьянина, главной ценностью которого продолжала оставаться лошадь, такое утверждение было, может быть, и естественным; интересно, однако, что ответили бы англичане, если бы им в счет уплаты старых долгов предложили табун крестьянских «сивок» и «гнедков»?..
По мнению некоего кустаря Назаренко, «война была бы объявлена еще в мае сего года, но иностранцы, предчувствуя хороший урожай в России, не торопятся с объявлением войны, стараясь закупить у нас хлеб… войну они объявят тогда, когда будет в руках нужное количество хлеба, а теперь под разными предлогами подделываются к СССР»{312}.
Иногда причиной того, что война все не начинается, объявлялась позиция белоэмигрантов, в частности тех же Николая Николаевича и Кирилла, которые «все время ходатайствуют перед этими державами [Англией и Америкой — авт.], чтобы они пожалели русский народ и не делали войны»{313}.
В дневнике М.М. Пришвина за июль 1930 г. есть любопытное свидетельство о бытовавших в среде интеллигенции объяснений затянувшейся «мирной передышки»: «Говорят, однако, будто европейцы сговорились не трогать нас и дать возможность продолжить свой опыт для примера социалистам всего мира»{314}. И, наконец, наиболее интересная версия была высказана уже в 1931 г. в Вологде, в очереди за мясом, где обсуждали вопрос о войне. Одни говорили, что война этим летом неизбежна, а другие — «что войны не будет, так как капиталисты ждут, пока в СССР народ сам с голоду умрет, доказывая свою правоту тем, что при условии мирной обстановки в следующем 1932-м году будет жить еще трудней, так как у крестьян ничего не осталось, а колхозы в снабжении города сельхозпродуктами не справятся»{315}.
Интересно, что популярный в поздней литературе тезис о вере советских людей в революционный пролетариат Запада, который не допустит войны против СССР, применительно к 20-м годам, не подтверждается: такие высказывания встречаются довольно редко, и только в городах.
В январе 1927 г., во время знаменитой «военной тревоги», московские рабочие интересовались: «Может ли нам помочь Англия, когда на нас будет идти какая-нибудь страна, если не поможет, то почему?..[29] Каким образом могут поддержать нас английские рабочие в случае войны с СССР?»{316}
