В промежутке бывший патриарх слишком много писал и неловко надоедал своему августейшему корреспонденту. То взывая к воспоминаниям прошлого, он пытался его растрогать: «Я делил с тобою трапезу, а теперь живу один, как собака… Я не жалею о потерянном хлебе, но не могу жить без твоей милости и твоего расположения», говорил он. Но тотчас же у него брал верх его раздражительный темперамент и он припоминал все неприятные события момента, чтобы поразить своего друга в самое чувствительное место: «Ты рекомендуешь пост, но кто в настоящее время не постится? Во многих местах за недостатком хлеба постятся до самой смерти. И с самого начала твоего царствования не было жалости ни к кому. Всюду плач и рыдания, жалобы и вздохи, и нет существа, которое радовалось бы в эти дни печали».
После этого соглашение уже было трудно. Никон, кажется, попытался использовать свое пребывание в столице, чтобы поднять чернь. Он организовал народные обеды, на которых мыл ноги своим гостям, произнося соблазнительные речи. Тогда Алексей вышел из себя; он приказал смелому смутьяну оставить город, и в начале 1660 года созвал собор, который должен был положить конец такому тягостному положению вещей.
Это было объявление войны с обеих сторон. Она должна была продлиться семь лет.
III. Борьба
Никон едва ли мог рассчитывать на поддержку клира. Он мог сколько угодно отожествлять свое дело с делом церкви и изливаться в негодующих выражениях против огромных обязанностей, возложенных на нее благодаря войне, которой, казалось, не будет конца. Но клир не мог забыть той доли ответственности, которая лежала на бывшем патриархе, в осуждаемой им теперь политике. Его высокомерные призывы к главенству церковной власти, правда, пробудили отголосок симпатии между епископами и, когда Никон, стараясь определить их взаимное положение, сравнивал, как это мог бы сделать Григорий VII, – церковь с солнцем, а государство с луною, – многие из клира готовы были тайком ему аплодировать. Это «бледное изображение, опрокинутое, как в зеркале», по выражению одного современного русского писателя,[43] было тем не менее отражением великой борьбы, горевшей шесть веков тому назад между папством и империей. Но если клиру и было по душе самое дело, то они относились совершенно иначе к его борцу. Благодаря своим деспотическим выходкам и надменному обращению, Никон стал ненавистен большинству своих прежних подчиненных. С другой стороны и его управление не было безупречным. Незадолго до начала конфликта, низший клир обращался на него с жалобою к царю. Наконец среди другого спора, поднятого по поводу церковной реформы, апеллируя от патриарха к царю, представители зарождавшегося раскола стояли еще за главенство светской власти, с тем, чтобы потом изменить тактику, если государство обманет их надежды.
На деле Никон среди высшего клира имел лишь защитником черниговского епископа, Лазаря Барановича, преследовавшего в качестве малоросса совершенно особую политику, и коломенского, Мисаила, желавшего, чтобы дана была хотя бы некоторая пощада бывшему первосвященнику.
Сам Никон не задавался иллюзиями по поводу вердикта церковного собора, который должен был заняться этим делом, и позаботился заранее ослабить свой авторитет. Он охотно соглашался на судей, но образованных и честных, эти же не умели читать, и их неподкупность была чрезвычайно сомнительной. Когда астраханский архиепископ, Иосиф, явился к нему для предварительного допроса, Никон принял его со следующими словами:
– А тебе, по крайней мере, хорошо заплатили, нищий?
Приговор собора был именно таков, каким он его и ожидал, т. е. Никона лишили звания епископа, священнического сана и даже почестей. Царь утвердил решение собора после некоторого колебания, и дело уже казалось исчерпанным, как вдруг запоздавшее раскаяние одного из голосовавших вновь поставило над всем знак вопроса. Один из монахов, призванных из Киева Ртищевым, Епифаний Славеницкий, вдруг заметил, что он и его коллеги имели дело с текстами, которые нужно считать апокрифическими.
Это была временная победа Никона. Ученый богослов, не имевший себе в Москве соперника, Епифаний не мог быть отклонен в качестве судьи. Его слово считалось авторитетным, и все ведение дела оказалось безосновательным.
Бывший патриарх трубил о своей победе. Все еще заявляя, что он не хочет быть верховным первосвященником, но запрещая, чтобы ему назначали преемника без его ведома, выставляя себя мучеником, сравнивая себя со Св. Иоанном Златоустом и Св. Афанасием, Василием Великим и Св. Филиппом, он во многих отношениях стал невыносим. То, подозревая повсюду заговор, подвергавший его жизнь опасности, он требовал розыска и строгих репрессий, а то, по поводу земли, соседней с его монастырем, он заводил с высоким чином при дворе, окольничим Романом Боборыкиным, ничем не оправдываемый процесс, а, когда вмешался царь, то остановил его с неслыханною наглостью, призывая на него судьбу жителей Содома и «царя Навуходоносора»!
Несчастный Алексей не знал совсем, на что ему решиться. Но случайно сам Никон направил его на дорогу, наименее выгодную для патриарха. Увлекаясь греческой наукой, несмотря на то, что не знал ее элементарных основ, бывший патриарх старался выписать с Востока духовное лицо, пользовавшееся громкой репутациею. Это был Паисий Лигарид, называвший себя газским митрополитом. Как многие ему подобные в эту эпоху, этот доктор богословия был просто низким авантюристом, некогда учеником, а потом профессором в Collegio-Greco, устроенном в Риме иезуитами; он стал ярым ортодоксом спустя год после этого и газским митрополитом по милости иерусалимского патриарха; наконец он был смещен за частое лихоимство, но сохранил за собою пенсион из Ватикана.
Прибытие этого лица, долго задержанного перипетиями столь изменчивой карьеры, наполнило сначала душу Никона радостью. Бывший патриарх наивно верил, что найдет в Лигариде защитника. Пенсионер Ватикана быстро разубедил его: рассмотрев опытным взглядом, на чью сторону ему выгоднее будет стать, он 15 августа 1662 г. составил записку, в которой выставил виновным во всех отношениях Никона и побуждал Алексея обратиться за помощью против мятежника к восточным патриархам.
Так как в Москве совсем не знали биографии вновь прибывшего, то это предложение произвело сенсацию. Между тем 1662 год прошел, но царь не решился использовать его. Никон продолжал возмущаться в своем «новоиерусалимском» изгнании. Столица была взволнована слухом, будто бы бывший патриарх проклял государя с семьею. Розыск показал, что он просто обрушился на несчастного Боборыкина, но следователи, среди которых был и Паисий, были им очень грубо встречены. Разговор между бывшим патриархом и газским митрополитом, в частности, принял скандальную форму: спорщики обменялись в весьма прозрачной форме взаимными обвинениями по поводу одного постыдного порока, причем Никон закончил разговор целым потоком грубой ругани.
– Мужик, разбойник, язычник, пес смердящий!
По возвращении из Москвы, Паисий объявил, что он имел дело с «разъяренным волком», и для изображения этого чудовища он вызвал в памяти образ Терсита у Гомера и Юлиана Богоотступника у Григория Нисского. Но несмотря на то, что Алексей все больше и больше понимал необходимость избавиться от этого бесноватого, он тем не менее колебался, не зная, к каким прибегнуть средствам.
Нужно было, чтобы Никон, так долго господствовавший над робкой волей царя – и на этот раз также направил ее, апеллировав первый к «Вселенскому Собору», созыв которого был намечен уже Лигаридом. Все более и более отклоняясь от предмета, буйный священнослужитель вздумал в то же время потребовать вмешательства в это дело юрисдикции папы! Он основывался при этом на одном решении сардийского собора, касавшегося впрочем лишь епархий восточной Империи, всегда подчиненных Риму.
С другой стороны Никон постоянно кричал о своей бедности, жаловался, что умирает с голода, хотя очень часто у него было до двухсот собутыльников за столом, и он раздавал щедрые подарки тем редким духовным лицам, которые еще осмеливались его посещать.
Тогда Алексей, выведенный из себя, доведенный до крайности, решился действовать, но все же благодаря остаткам своей нерешительности или какой-то стыдливой сдержанности, он удовольствовался лишь, почти в конце 1663 года, тем, что отправил запрос к восточным патриархам с изложением дела, не называя по имени Никона. Ответ, привезенный одним греческим дьяконом от имени Мелетия, был прямо ошеломляющим для анонимного обвиняемого, объявляя его виновным по всем пунктам, достойным расстрижения и суда собора московских епископов, даже если они были рукоположены им лично.
Но и этот ответ должен был остаться без результата. Алексей сомневался в его подлинности! Третируемый Никоном как плут, Мелетий, кажется, оправдывал это название, а одно из лиц, подписавших документ, иерусалимский патриарх, Нектарий, письмо которого немного позже пришло к царю, советовал последнему опять возвести бывшего патриарха на трон, или по крайней мере покончить дело мирным путем.
