Игемон не думал, вероятно, что осмеяние народного идеала, народного стремления к свободе за невозможностью отомстить виновнику этого оскорбления перейдет на Того, в лице Которого представлено поругание революционной идеи. Но так бывает обычно[839]. Однако еще и в этот момент любовь ко Христу и память Его благодеяний не совсем были исторгнуты из сердца народа: народ еще колебался. Но зато “когда увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его!” (ст. 6). В этих сердцах уже не было сострадания, но к личной ненависти присоединилась и злоба на то, что Чудотворец дозволил поганым язычникам в Своем Лице надругаться над тем, что было для них всего дороже: Он и прежде не выразил сочувствия восстанию, а теперь и Сам муки терпит, не желая защитить новым чудом честь народа и его будущих царей. Отсюда — дальнейшие ругательства на Голгофе первосвященников, книжников, старейшин и фарисеев, подогреваемые обидною для народа надписью на кресте: “Других спасал, а Себя Самого не может спасти” (Мф. 27, 41, 43; Мк. 15, 31; Лк. 33, 35). Но пока одного крику еще мало: нужны новые доводы, чтобы убедить Пилата согласиться на распятие Спасителя, тем более что и народ пока видимо колеблется прежнею любовью и состраданием ко Христу и раздражением по поводу того, что он видит пред собою. Итак, первосвященники, их слуги и фарисеи, которых Иоанн называет иудеями, выделяя их из общего понятия “народ”, сослались было на свой закон, по которому Иисус должен быть умерщвлен, “потому что сделал Себя Сыном Божиим” (19, 7). Такого, конечно, закона нет, и мы знаем, как Господь отклонил от Себя такое обвинение раньше (Ин. 10, 34-36), да и вообще Мессию евреи мыслили как Сына Божия (Ин. 1, 34, 49). (Хотя и не Бога.) Что же касается Пилата, то подобное обвинение произвело на него обратное впечатление: он “больше убоялся” и, уединившись с Иисусом на несколько минут, “с этого времени искал отпустить Его”. Однако опытные интриганы — иудеи знали, чем можно понудить Пилата, и стали намекать на возможность доноса: “Если отпустишь Его, ты не друг Кесаря” и т.д. Пришлось Пилату признать дело политическим процессом, быть может как дело “об оскорблении величества”, и он воссел на Лифастротон, но, надеясь поправить дело, тремя словами погубил Иисуса Христа, крикнув иудеям: “Се Царь ваш!” Первый возглас игемона: “Се человек!” — взывал к состраданию и для всего народа не был роковым, а в этих словах — “Се Царь ваш!” — услышали презрительную насмешку над своею мечтою: вот что я делаю и сделаю со всяким великим царем; вам ли, презренные, мечтать о низвержении нашей власти?
“Но они закричали: возьми, возьми распни Его”. Это был уже крик всеобщий, крик народа, перенесшего свою бессильную злобу против Пилата, на Того, Кто один из всех мог не допустить такого поругания, но настолько соизволил на такое, что и Сам Себя подверг последнему. А когда Пилат, продолжая издеваться над народом, сказал: “Царя ли вашего распну?”, то уже не весь народ, неспособный в своем гневе к лицемерию, а только изощрившиеся в нем “первосвященники отвечали: нет у нас царя кроме Кесаря” (ст. 15). Здесь Пилат снова услышал намек на угрозу доноса и предал Спасителя на распятие. Однако он не отказал себе в удовольствии еще раз отомстить мятежному Синедриону и народу и на трех языках составил оскорбительную для них надпись, которую и прибил к орудию казни; первосвященники иудейские тщетно просили его изменить текст надписи. Пилат отвечал: “Что я написал, то написал”. Вероятно, не думал Пилат о том, что эта надпись, раздражая национальное самолюбие евреев, лишит их последних движений сострадательного чувства и будет побуждать к новым издевательствам над распятым Праведником (Мк. 15, 32).
Так назвал Господа сотник, видя Его святую кончину, да и всего народа коснулось наконец некоторое раскаяние, и он возвращался по домам, “бия себя в перси”, но это уже встревожило врагов Христовых, и они опасаются, что вера в Того, Кто воскресил Лазаря, не прекратилась с Его смертью и что если будет повод верить в Его Воскресение, то вера эта быстро распространится в народе. Поэтому они являются в субботу к Пилату и испрашивают разрешение поставить на три дня стражу к Христову Гробу и припечатать камень своею печатью.
Но Господь улавливает лукавых в лукавстве их. Не поступи они так, то событие Христова Воскресения не было бы столь неопровержимо, каким оно стало после распространенной лжи воинов, будто бы Тело Христово украдено апостолами, когда они спали: разве может спящий знать, что делается около него и разве это прошло бы для них безнаказанно, когда чрез несколько лет после этого воины, стерегшие в темнице Петра, изведенного ночью ангелом, были казнены Иродом в числе 16 человек?
Клевете фарисеев не поверили жители Иерусалима и через какие-нибудь 50 дней после Воскресения Христова стали тысячами принимать Святое крещение. Даже и те, которые не решались перейти в новую веру, относились с благоговейною любовью к ее последователям, и в особенности к ученикам Христовым. Видимо, никто тогда не верил, что они могли украсть Тело Своего Учителя; они пребывали в любви у всего народа (Деян. 2, 48), боясь которого, Синедрион не решался держать Петра и Иоанна в темнице после исцеления хромого (4, 21), и народ продолжал прославлять апостолов (5, 13), а из посторонних никто не смел пристать к ним после кары Божией над Ананией и Сапфирой, но и из окрестных городов приносили больных, которые исцелялись по молитве апостолов (5, 16), а враги их, члены Синедриона, боялись, как мы уже видели, чтобы народ не побил их камнями (ст. 26).
Быть может, то радостное одушевление, которое наполнило сердца первых христиан, все глубже и глубже проникало бы в среду иудеев и отвлекало бы их от их фанатического революционного настроения, но коварные фарисеи сумели настроить жителей столицы, будто христиане — враги закона Моисеева и храма. Это началось со времени Архидиакона Стефана, когда они научили “некоторых сказать: мы слышали, как он говорил хульные слова на Моисея и на Бога. И возбудили народ и старейшин” (Деян. 6, 11, 12) и пр., что окончилось побиением камнями Св. Стефана.
Вражда против христиан стала быстро усиливаться с тех пор, как в их общество начали поступать язычники и удостаиваться крещения, и еще более, когда апостол Павел с Вараввой пошли по языческим странам обращать язычников. Там уже иудеи следовали за ними и вели напряженную борьбу против христианства; последняя с особенно страшною силою разразилась по возвращении Павла в Иерусалим после своего третьего путешествия, когда 40 человек поклялись не вкушать пищи, пока не убьют Павла.
Впрочем, возвратимся к земной жизни Господа Иисуса и к беззаконному суду над Ним. Думается, всякий, прочитавший этот очерк, согласится, что причиной еврейской вражды против Него было прежде всего Его несочувствие задуманной ими революции, и это же революционное настроение, ослабленное на несколько дней чудом воскрешения Лазаря, возбудило против Христа злобу иудеев, когда они увидели Его в хламиде поругания. Отсюда несомненно вывод: Иисус Христос стал жертвой еврейской революции, явившись в глазах мятежного народа контрреволюционером. Конечно, все это явилось попущением Божиим. Конечно, ничего бы такого не совершилось, если бы Господь Сам не пожелал бы согласно Предвечному Свету взойти на крест, как Он и говорил о Себе (Ин. 10, 17, 18; 12, 27, 32; Лк. 22, 22; Мф. 26, 54).
Но к этой основной и главной благой причине Христовых Страстей должны были присоединиться и злобные человеческие посредства, как сребролюбие Иуды, зависть и месть первосвященников и фарисеев и, наконец, общая у них с народом революционная затея, которая и отдалила от Христа иудейский народ, побудила его возненавидеть и распять своего Спасителя и даже потомкам своим пребывать в неверии и вражде против Него до последнего времени.
26 апреля 1921 г.
III
Дополнительная глава.
Беседа Спасителя с Никодимом
Так как соображения и выводы наши о предмете, помеченном в заглавии, совершенно новы в библейской науке и для читателей неожиданны, то мы излагаем их не в порядке событий Христовой жизни, но в порядке дидактическом — от более ясного и несомненного к тому, что требует обстоятельных доказательств. Потому-то мы начали с серединки, с события насыщения народа пятью хлебами, а теперь заключим наше исследование пояснением той беседы Христовой, которая происходила в начале Его проповедания миру. Пояснение это могло бы показаться произвольным или слишком смелым, если бы с него начать нашу речь, а по усвоении приведенных евангельских слов и событий читатель, надеюсь, не будет с нами спорить и по этому предмету.
Если будете читать беседу Господа с Никодимом, не догадываясь о том, чего не договаривал собеседник Спасителя, разделявший общееврейские религиозные чаяния и общееврейские революционные замыслы, то беседа вам покажется бессвязною, переход речи Христовой с одного предмета на другой — совершенно непонятным и Его ответы на вопросы и заявления Никодима — не соответствующими предмету речи. Но все это становится совершенно ясным и строго последовательным, если мы, воспользовавшись вышеприведенными разъяснениями, представим себе настроение и духовные интересы Никодима.
