Затем секретарем был Алексей Васильев – также выходец из бывших подьячих той же канцелярии; в 1749 году после «отрешения» его от должности на его место был назначен Михаил Никитич Хрущов – скорее всего, двоюродный брат названного выше Николая Хрущова.[122] Он начал карьеру копиистом Московской конторы; в 1732 году был переведен в Петербург, где стал сначала подканцеляристом, затем канцеляристом, к 1743 году вышел в протоколисты, а затем и в секретари Тайной канцелярии. Вслед за Набоковым М. Хрущов оказался в Москве – такая ротация кадров между столицами была обычной.
Во время переписи чиновных кадров в 1754 году возглавлявший в это время Московскую контору Тайной канцелярии обер-секретарь и коллежский советник Михаил Хрущов поведал о своей карьере. «В службе находитца, а имянно с 727 году в серпуховской воеводской канцелярии у судных и розыскных дел копиистом, а с прошлого 732 году – в Тайной канцелярии при секретных делах. И кроме Тайной канцелярии, особо в других самонужнейших и важных коммисиях имелся. И по определениям Тайной канцелярии произвожден в прошлом 739-м году подканцеляристом, в 741-м – канцеляристом, в 743-м году сентября 6-го дня – протоколистом. Да по высочайшим именным ее императорского величества указом пожалован в 749-м августа 29 секретарем, а сего 754-го годов февраля 13 чисел – обер-секретарем. А от роду ему, Хрущову, четыре десятой год. Мужеска полу детей у него, Хрущова, не имеется. Испомещин он в Таруском уезде. И мужеска полу душ людей и крестьян имеетца за ним не в разделе з братом ево, Главной полиции секретарем Федором Хрущовым – тритцать три души», – записал с его слов переписной чиновник.[123]
Михаил Никитич, очевидно, был человеком богобоязненным – или по натуре, или работа наводила на соответствующие мысли. Когда в конце 1758 года обер-секретарь тяжело заболел, то «непременное намерение положил ехать в Ростов к мощам святого Димитрия Ростовского помолитца», для чего испросил у Шувалова отпуск «с проездом на десять дней». Однако смог он отправиться на богомолье только «по вешнему воздуху» в мае 1759 года – опять-таки с особого разрешения начальства и при условии – служба есть служба, – что заменять его будет по всем делам протоколист Поплавский.[124]
Молитвы и доктора помогли: Хрущов выздоровел, «беспорочно» исполнял свои обязанности до конца елизаветинского царствования, а затем вместе с сослуживцами перешел в Тайную экспедицию. Как свидетельствуют ее документы, он скончался при исполнении обязанностей в ее Московской конторе 30 мая 1771 года после сорокалетней службы, о чем генерал-прокурору А. А. Вяземскому с прискорбием доложил московский главнокомандующий граф П. С. Салтыков.[125]
При Екатерине II московский филиал возглавлял один из его старейших сотрудников – Алексей Михайлович Чередин. В контору его привел отец, подканцелярист Михаил Чередин. В ноябре 1757 года Чередин-сын подал прошение о приеме на службу, в котором сообщил, что «российской грамоте и писать обучен, а к делам еще не определен и желает быть при делах в Тайной конторе». Юношу приказного приняли копиистом с годовым жалованьем в 25 рублей, причем начальство своей резолюцией отметило, что он «к делам быть способен», и не ошиблось – подающего надежды чиновника уже в 1759 году представили к повышению. После упразднения Тайной канцелярии в 1762 году младший Чередин был переведен в Тайную экспедицию. Здесь он тоже служил успешно и вновь обратил на себя внимание начальства: в 1774 году был отправлен в Казань для работы в комиссии, проводившей следствие по делу Пугачева, где выслужил чин коллежского секретаря. В 1781 году «по отличной рекомендации» московского главнокомандующего князя В. М. Долгорукова А. Чередин был определен к секретарской должности с чином коллежского асессора, в 1793 году – пожалован в коллежские советники, а в 1799 году именным указом произведен уже в статские советники с окладом в 1 200 рублей.[126] В глазах молодых дворян конца XVIII столетия этот «великий постник, читавший всегда в церкви апостол, а дома триодь постную и четь-минею», представлялся уже каким-то ископаемым из другой, давней эпохи – но при этом неумолимым хранителем «обряда» своего зловещего ведомства, перспектива попасть в которое – даже не в качестве обвиняемого – пугала далеко не робких людей.
«Полчаса или более стучали мы в железные ворота; наконец, внутри за воротами голос гвардияна спросил: „Кто стучит?“ – вспоминал о своем визите в Московскую контору Тайной экспедиции молодой офицер Александр Тургенев. – Я отвечал гвардияну: „Доложи его превосходительству: адъютант генерал-фельдмаршала Тургенев прислан по именному его императорского величества повелению“„. Явившийся на стук со стражей Алексей Чередин „важно прокомандовал: „Гвардияны, к делу!“ Гвардияны двинулись к кибиткам, в миг отвязали рогожи и вытащили из каждой по одному человеку. Он вполголоса спросил фельдъегерей: „Кто они таковы?“ Фельдъегеря отвечали: „Нам неизвестно, ваше пр-во“. «Понимаю-с, понимаю“, – сказал Чередин и, обратясь ко мне: «Дело предлежит глубочайшей тайне и розысканию!“
Я молчал; он приказал гвардиянам вести пред собою арестантов в приемную, мне и фельдъегерям сказал: «прошу со мною вверх», т. е. в ту же приемную. По крутой, под навесом сводов, лестнице взошли арестанты, а за ними Чередин, я и фельдъегеря в приемную залу. Он осмотрел арестантов, пересчитал их и спросил фельдъегерей: «Все ли арестанты налицо?» Фельдъегеря отвечали: «Должны быть все, нам сдали завязанные кибитки, сказали, чтобы мы как можно скорее везли арестантов в Москву, не сказав сколько их, ни кто они; ваше превосходительство изволите знать, нам запрещено говорить с арестантами, строжайше запрещено о чем бы то ни было их расспрашивать, не дозволять никому подходить к ним! Мы сами теперь только, как вы изволили приказать вытащить их из кибиток, увидали арестантов!»
Чередин, помолчав минуты три, со вздохом произнес слова: «Сугубая небрежность! Как не приложить мемории о числе арестантов! До звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим».
Обратясь ко мне, сказал: «В присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол», – и приказал гвардияну: «Секретаря сюда!»
Я и фельдъегеря, вступив на широкий двор Троицкого подворья, были как чижи в западне; железные ворота за нами ту же минуту опять заржали, засовы заложили и большими висячими замками замкнули. Mы, т. е. я, фельдъегеря, ямщики, могли исчезнуть, пропасть без вести в сем жерле ада! Чередин не был никому подчинен, никому не был обязан ответственностию, кроме высшего начальства Тайной канцелярии, а где и в ком это начальство было сосредоточено, об этом никто, кроме Чередина, не ведал. Его превосходительство подавал фельдмаршалу еженедельно рапорт о числе арестантов, не означая ни звания их, ни того, какому сословию они принадлежат; о многих он сам не знал кто под запорами содержится в мрачной, тесной тюрьме! Собака в кануре несравненно счастливее жила: у нее не был отнят свет Божий».
После осмотра и обыска раздетых догола «гостей» педантичный Чередин потребовал у фельдъегерей расписаться в «листе» о принятии арестантов; отпустив служивых, самого автора записок выпустить категорически отказался. Видя удивление и испуг бравого офицера, он с важным видом заявил, что тот должен быть очевидцем: «Да сказано: наказать нещадно, кто же будет тому свидетелем, что они были действительно нещадно наказаны?
– Да мне какое дело до наказания?
Чередин возразил мне: «Молодой человек, не упрямься, в нашем монастыре и генерал-фельдмаршал устава нашего переменить не посмеет, да мы и не послушаем его приказаний; не упрямься, делай, что велят; подам рапорт, тогда будет поздно, а хочешь, не хочешь – при экзекуции будешь, отсюда не вырвешься!»[127]
Московский военный губернатор генерал-фельдмаршал И. П. Салтыков рекомендовал заслуженного чиновника генерал-прокурору А. А. Беклешову в письме 22 апреля 1801 года: «Особливым долгом моим поставляю покорнейше просить ваше высокопревосходительство в рассуждении господина статского советника Чередина, коего сорокачетырехлетнее служение, ревность службы, успехи в делах и отличное его поведение совершенно заслуживает уважение, а потому препоручаю ево в особенную милость вашего высокопревосходительства». Салтыков сообщал генерал-прокурору просьбу старого секретаря: «по причине чувствуемой им слабости в здоровье» уволить его от службы и исходатайствовать «высокомонаршую милость» – сохранить до смерти пенсию в размере получаемого им в Тайной экспедиции жалованья.[128] Император Александр I прошение удовлетворил и пенсион назначил.
Обер-секретаря Тайной конторы в Москве еще долго помнили. В 80-х годах XIX века репортер В. А. Гиляровский записал рассказ старожила-чиновника: «Я уже сорок лет живу здесь и застал еще людей, помнивших и Шешковского, и его помощников – Чередина, Агапыча и других, знавших даже самого Ваньку Каина. Помнил лучше других и рассказывал мне ужасы живший здесь в те времена еще подростком сын старшего сторожа того времени, потом наш чиновник. При нем уж пытки были реже. А как только воцарился Павел I, он приказал освободить из этих тюрем Тайной экспедиции всех, кто был заключен Екатериной II и ее предшественниками. Когда их выводили на двор, они и на людей не были похожи; кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво. ‹…› На дворе с них снимали цепи и развозили кого куда, больше в сумасшедший дом. ‹…› Потом, уже при Александре I, сломали дыбу, станки пыточные, чистили тюрьмы. Чередин еще распоряжался всем. Он тут и жил, при мне еще. Он рассказывал, как Пугачева при нем пытали, – это еще мой отец помнил».
