Все это: и школы, и книги, и ведомости, и театр – представляло начатки, слабые, грубые. Старые нравы общества, которое начало преобразовываться, отражались повсюду, ученики школ вели себя как нельзя хуже, актеры из русских подьячих бесчинствовали. Иностранные медики сталкивались с музыкантами. Доктор Бидлоо писал Головину: «Изволил ваша шляхетность по милости своей ко мне, иностранцу, немалое почтение явить, чего я не достоин; по этой милости придан мне был толмач, без которого я не могу никакого повеления вашего выразуметь и исполнить; теперь дьяки отняли у меня этого толмача, и велено ему быть у музыкантов. Бывши в приказе, я говорил дьякам, что невозможно мне без толмача быть. Они отвечали, чтоб я другого толмача сыскал, как и другие доктора своих держат: по их выходит, что музыканты исправляют дело его величества, а я только свое. Прошу ваше превосходительство, чтоб как прежде, так и теперь я сравнения с музыкантами не имел». А учителя-иностранцы? Между ними и русскими не обошлось без частых столкновений, и самое замечательное из них происходило наверху при воспитании государя царевича. Сначала Петр хотел отправить сына за границу для воспитания, но потом отменил это намерение. В 1701 году к царевичу был определен для наставления «в науках и нравоучении» немец Нейгебауер, воспитанник Лейпцигского университета, рекомендованный саксонским посланником генералом Карловичем. Между этим-то иностранным наставником и русскими, находившимися при царевиче, и произошло столкновение. Нейгебауеру хотелось иметь большее значение, чем какое давали ему при дворе царевича; он был также недоволен людьми, окружавшими молодого Алексея, и писал Петру: «Понеже с три года тому назад как я приехал сюда с генерал-майором Карловичем вашему царскому величеству у вашего пресветлейшего царевича служити за гофмейстера, и уже с шесть месяцев совершенно к тому приставлен есмь, и того ради прошу покорнейше, дабы мне дана была, по нашему обычаю, полная мочь в придворных чиновных людях, яко гофмейстеру принадлежит со указом, дабы прочие служители меня по достоинству чтили и мне послушны были, понеже, если всякой из них делать будет что хочет, то невозможно царевича изрядных нравов учения и порядочного жития научити, зане некоторые от злости, а иные от глупости все мои труды портить будут; сего ради желал бы, дабы учитель Микифор Кондратьевич (Вяземский) и прочие кавалеры иными чинами пожалованы были, а вместо оных дабы некоторые иные к услужению государю царевичу даны были, которые в наших землях были и наших обычаев и языков научены суть. Надобно бы по последней мере царевичу имети комнатного слугу, да еще одного пажа, зане царевич велми мало имеет служителей и почитай что и никаких услуг». Царь не исполнил желаний Нейгебауера, и тот в 1702 году жаловался Федору Матвеевичу Апраксину: «Обретаю столько гонения, что не возмогу претерпеть, понеже: 1) не хотят мне чина гофмейстера оставить, для которого меня Карлович сюда вывез, и в рассуждении того я изрядную бранденбургскую службу уничижил, а между тем я наставления царевича в науках и нравоучениях имею, еже конечно дело гофмистрово есть, и сверх того сей чин не дядька, но только против поддядьки, понеже первый чин именуется у нас верховный гофмистер, который здесь его превосходительство А. Д. Меншиков имеет. 2) Сочиняют наши служители царевича мне противна и живут по своему старому непристойному злочинию, и того ради невозможно, чтоб царевич когда к изрядным нравам обыкнути возмог. 3) Никто не разумеет при дворе царевичеве, како такого великого государя возвращати надлежит, а однако ж не имеют они указу меня в том слушать и то мне и в глаза говорят и, сверх того, бесчестно меня пресмехают: га, га! смотри, ты хощешь еще гофмистром быть. 4) Гонят они меня ради веры моей и не хотят по постным дням мяса давать, но я бы охотно и рыбу ел, если б она добро приготовлена была. Они меня царскому величеству оклеветали, будто я по две недели сидя пью и весма к царевичу не хожу».
Долго накоплявшаяся вражда наконец разразилась 23 мая 1702 года. Государю донесли, что этого числа государя царевича за столом Мартын Мартынович Небоуер всем говорил, чтоб тайных слов никто никаких не говорил, а Никифор Вяземский говорил: «Что тайно, то тайно, а что явно, то явно. И он, Мартын, говорил: вы-де все ничего не знаете, и быть вам здесь недостоит, я-де вас вытолкаю толчком, а как-де я буду с царевичем за морем, я-де знаю, что делать». И он, Никифор, говорил: «Хотя б ты был и гофмейстер, и ты б нас без указу государя нашего и приказу Александра Даниловича отсюда вон не толкал, в сем я тебя не слушаю, потому что мы приказаны Александру Даниловичу, а не тебе». И он, Мартын, говорил: «Вы-де все ничего не знаете, и у вас-де все варвары!» – и бранил: «Собаки! собаки! гундсфоты!», и пред царевича бросал ножик и вилку, и держал за шпагу, и он, Никифор, говорил: «Что ты делаешь? Хотя б ты был и гофмейстер, и ты б так не бросал за столом и не бранился». И он, Мартын, закричал: «А будет я не гофмейстер, и я не хочу жив быть» – и, побежав, бранил: «Собаки, собаки! я вам сделаю, как бог мой жив, так я вам отомщу». При государе царевиче за столом сидели в то время он, Мартын, подле него доктор Богдан Клем, по другую сторону сидели Алексей Ив. Нарышкин, Никифор Вяземский; при столе стояли толмач да сторож.
Спросили иностранца доктора Клема, и тот показал: Во время того стола, как принесли на стол жаркие куры, которые тот иноземец, разрушив, положил на блюде, и государь царевич изволил взять от той ествы сперва одну куречью ножку и, покушав несколько, положил на тарелку и хотел взять еще иную часть. И Алексей Ив. Нарышкин говорил, чтоб он, царевич, те части, которые кушал, для очистки тарелки положил на то ж блюдо. О сем услыша, Мартын говорил, что царевич лучше, нежели он, в том знает, понеже необыкновенно объеденные кости на блюдо класть, а мечут собакам. Потом царевич изволил нечто молвить Алексею Ивановичу тайно на ухо, а Алексей Ив., измешкав немного, также молвил тайно на ухо учителю Микифору, а Мартын говорил: «Непристойно за столом друг другу на ухо говорить при иных людях». Брань с Вяземским Клем описал согласно с первоначальным донесением: «И называл он, Мартын, их мужиками, свиньями и собаками, и, идучи, у дверей говорил с криком: Добро, собаки, я вам заплачу».
Царь указал – отказать Нейгебауеру от службы и ехать без отпуска, куда похочет, за то, что писался самовольно гофмейстером и ближних людей называл варварами и бранил всякою жестокою бранью.
Нейгебауер сдержал слово, отомстил. В 1704 году он издал в Германии брошюру под заглавием: «Письмо одного знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого владетеля о дурном обращении с иноземными офицерами, которых москвитяне привлекают к себе в службу». Нейгебауер объявлял, что царь и его приближенные обращаются с честнейшими и храбрейшими офицерами, как со щенками, употребляют пощечины, палки, кнут и т. п. Полковник Бодевин потерял голову за то, что его слуга заколол фельдшера, царского любимца; полковника Штрасберга городовой воевода бил батогами за то только, что тот не хотел ослушаться царского указа; майора Кирхена сам царь публично обругал непристойною бранью и плюнул ему в лицо за то, что тот, прослужив целый год майором, не хотел быть капитаном и уступить свое место одному русскому; по смерти Лефорта, любимца царского, конфисковано было все его имение, и наследники не получили ничего, только должны были платить долги покойного. Нейгебауер не довольствовался этою брошюрою, но обещал издать подробное описание нравов русского народа, его обманов, идолопоклонства, наглости, рабства, жестокости, неблагодарности, ненависти к иностранцам, неспособности, лени, волшебства, неверности, похищения немецких жен и детей; особенно обещал распространиться о подвигах царского любимца Меншикова с немками, которых потом навязывают немецким офицерам.
Осенью 1704 года Матвеев писал из Гаги: «В сих числах прибыли в Гагу от Архангельского города с голландскими кораблями два человека – француз Деверсал с немчином – и здесь таких злословий и бесчестий скаредных всенародно о государстве государя нашего и о правительстве вельмож московских в бытность прусского принца и арцуха (герцога) Малбурга при всех везде собраниях и ходя по кофейным домам наполнили, каких бы ни самый дьявол воплощенный не вымыслил, и явственно сказывали, что кто из иноземцев в службу московскую не приедет, должен подписать себя отдать в вечное московское рабство, и их выпустили за Великие дачи с Москвы насилу. И всем офицерам здесь и кавалерам сказывали, что и у самых турок такого непорядку и озлобления людям нет и чтоб никто службы московской впредь не принимал. Эти люди одной компании некоторого генерала Коромбеса и учителя, бывшего прежде у государя царевича». Этот генерал Коромбес был генерал фон Корренберг, о котором Нейгебауер рассказывает в своей брошюре, что он приехал в Россию в 1703 году и привез с собою восемь офицеров. потратив много своих денег. Царь сделал его генерал-лейтенантом, но спустя два месяца велел наказать его в собственной палатке, за что – этого Нейгебауер не говорит. Брошюра Нейгебауера не была первым сочинением, направленным против петровской России. По донесению Матвеева от 5 июня 1702 года, какой-то профессор во Франкфурте-на-Одере напечатал похвальную речь прусскому королю, где прославлял триумф шведов над московскими войсками и толковал, что христианские государи не должны пропускать русских кораблей на море, ибо если русские овладеют Ливониею, то овладеют также Польшею и Литвою и будут опасны Пруссии.
