Подобное же чувство опасности, охватившее многих, возникло, естественно, и в результате участия одного из членов императорского отряда гладиаторов в убийстве Домициана 18 сентября 96 г. н. э. Измученный дурными предчувствиями и потрясенный предсказаниями астролога Асклетариона и затем германскою гадателя, через некоторое время вследствие обмана император все же поверил, что опасность миновала. Обрадовавшись, он по своему обыкновению поспешил было в баню перед тем, как приступить к обеденной трапезе, «по спальник Парфений остановил его, сообщив, что какой-то человек хочет спешно сказать ему что-то важное», сообщает Светоний. Тогда, отпустивши всех, он вошел в спальню и там был убит.
О том, как убийство было задумано и выполнено, рассказывают так: «Заговорщики еще колебались, когда и как на него напасть — в бане или за обедом; наконец, им предложил совет и помощь Стефан, управляющий Домициллы, который в это время был под судом за растрату. Во избежание подозрения он притворился, будто у него болит левая рука, и несколько дней подряд обматывал ее шерстью и повязками, а к назначенному часу спрятал в них кинжал. Обещав раскрыть заговор, он был допущен к императору; и пока тот в недоумении читал его записку, он нанес ему удар в пах. Раненый пытался сопротивляться, но корникуларий[65] Клодиан, вольноотпущенник Парфений Максим, декурион спальников[66] Сатур и кто-то из гладиаторов набросились на него и добили семью ударами».
В сравнении с огромными массами рабов гладиаторы составляли ничтожное меньшинство. Однако опасности, исходившей от вооруженных и обученных бойцов, римляне боялись больше, чем восстания рабов.
Отбросы общества
Гладиаторов не просто боялись, напротив, общество относилось к ним с презрением и отвращением. По своему социальному положению они стояли на той же ступени, что и торговавшие собственным телом женщины и мужчины, с которыми их сравнивали Сенека и Ювенал. Они считались отбросами общества, как бы прокаженными, наряду с некоторыми категориями преступников и людьми низменных профессий. Закон, поставивший их в столь позорное положение, превращал гладиаторов в объект народного увеселения на арене без права на личную жизнь. Гладиатор не мог быть свободен, даже если он не был принужден к этому занятию в качестве раба, военнопленного или уголовного преступника, осужденного к такому наказанию, а являлся вольнонаемным добровольцем.
Не имевший достоинства не мог быть достойно похоронен. Исключения допускались, лишь если того настойчиво требовали близкие убитого гладиатора, хозяин, собратья по оружию, друзья либо поклонники его таланта, подкрепляя свои устремления соответствующими денежными суммами.
Многочисленные надгробные надписи показывают, что подобные случаи все же не были редкостью, раскрывая, однако, мотивы тех, кто столь усердно пекся о погребении. Так, иные владельцы гладиаторов устраивали монументальное захоронение для всех жертв только что окончившихся игр, считая, что тем самым демонстрируют свою щедрость. Некий Константин из Тергеста (Триест) сообщает на памятнике именно такого типа, что воздвиг его в благодарность за полученное разрешение на проведение гладиаторских игр. Очевидно, это производило впечатление на гладиаторов, так же как и щедрый жест Нерона, повелевшего украсить носилки погибших бойцов янтарем.
Относительно своего будущего гладиатор не питал обманчивых надежд. Переживший все бои и получивший в знак освобождения деревянный меч гладиатор мог, подобно немногим другим счастливцам, посвятить себя частной жизни. Иной раз и случай играл в этом немалую роль. Послушаем Светония:
Клавдий дал «одному колесничному гладиатору почетную отставку по просьбе его четверых сыновей и под шумное одобрение всех зрителей, а потом тут же вывесил объявление, указывая народу, как хорошо иметь детей, если даже гладиатор, как можно видеть, находит в них защитников и заступников».
Но чаще всего гладиаторы становились жертвами кровавой резни на арене еще в молодые годы. «Пал после пяти боев, 22 лет от роду, на шестом году супружества» — такова одна из типичных надгробных надписей.
Но по приказу гордеца пал ты, о мирмиллон,
С одним мечом, в руках зажатым.
И ретиарием с трезубцем ты был знатным.
Покинул, бросил ты меня, и мой удел теперь —
И нищета, и страх —
так оплакивает молодая женщина в одном папирусе смерть своего возлюбленного, гладиатора. Подобным же образом звучат и надписи, выбитые по просьбе гладиаторских вдов на памятниках их мужей. Интересно, что часто они писались так, как если бы заговорил сам умерший. В них и теперь слышится и смертная тоска, и мечта о посмертной славе:
«От ран погиб я, не от противников мечей»;
«Любимый всеми»;
«Меня не противник, а судьба победила»;
«Полинейк прикончил вероломного Пиннаса и тем отомстил за меня»;
«Никто не страдал из-за меня, а вот теперь страдаю я»;
«Многих противников я пощадил».
«Девочек ночных властитель и врачеватель»
Гладиаторов не только боялись, презирали и отвергали — их еще и любили. Победоносные и красивые собой бойцы пользовались у посетителей амфитеатра огромной популярностью. Их искусство прикончить противника, храбро сражаясь на арене, и доставить публике удовольствие лицезреть «прекрасную смерть» вызывало у мужчин возгласы восхищения, а у женщин — вздохи сердечной страсти.
О заветных мечтах девушек и женщин всех сословий свидетельствуют многочисленные надписи на стенах домов Помпей. Так, например, одна из надписей на колоннах перистиля в доме, раскопанном в 1880 г., называет фракийца Целада «отрадой и мечтой девушек» («suspirium puellarum… puellarum decus»), а ретиарий Кресцент именуется даже «девочек ночных властителем и врачевателем» («рирагги domnus; puparum nocturnarum… medicus»).
Изображения этих донжуанов мы находим и на памятниках. Мы видим гладиаторов с прекрасно сложенной фигурой и великолепными прическами, которые не могли не производить впечатление на поклонниц.
«Ты уверен в своей красоте и поэтому, разыгрывая гордеца, торгуешь объятьями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу?» — пеняет на страницах Петрониева «Сатирикона» служанка Хрисида уволенному из гладиаторов за негодностью Энколпию. В него, представившегося рабом по имени Полиэн, влюбилась прекрасная Кирка. Ее служанка, которой поручено устроить свидание с объектом страсти госпожи, так говорит Энколпию:
«Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так ваш товар, наш купец; если же — что более вяжется с человеческим достоинством — ты делишься своими ласками бескорыстно, то сделай это в виде одолжения. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторых женщин возбуждает нечистоплотность: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового, высоко подпоясанного. Других распаляет вид гладиаторов, или покрытого пылью погонщика ослов, или, наконец, актера на сцене, выставляющего себя напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: она от орхестры мимо четырнадцати рядов[67] проходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу».
Даже и на дам высшего света мощь гладиаторского оружия производила неизгладимое впечатление. Поэтому бойцы арены представлялись им подобными Гиацинту, любимцу Аполлона, убитому им по нечаянности, из пролившейся крови которого и родился одноименный цветок. Этим сравнением пользуется Ювенал в своей едкой сатире на Эппию, ведущую себя столь же отвратительно, как Мессалина,[68] ибо воспылала любовью к гладиатору с постоянно слезящимися глазами, обезображенному шрамами и опухолями:
Впрочем, что за краса зажгла, что за юность пленила Эппию?
Что увидав, «гладиаторши» прозвище терпит?
Се?ргиол, милый ее, уж давно себе бороду бреет,
Скоро уйдет на покой, потому что изранены руки,
А на лице у него уж немало следов безобразных:
Шлемом натертый желвак огромный по самому носу,
Вечно слезятся глаза, причиняя острые боли.
Все ж гладиатор он был и, стало быть, схож с Гиацинтом.
Стал для нее он дороже, чем родина, дети и сестры,
Лучше, чем муж: ведь с оружием он!
Казанова Эпиии, как видим, вовсе не был Адонисом, но… гладиатором и потому достойным греха!
Естественно, что такая слабость слабого пола к гладиаторам, среди которых были, несомненно, и настоящие герои, не оставалась без последствий. Так, например, предполагали, что Нимфидий Сабин, советник Нерона и префект претория, был сыном гладиатора Марциана, в которого из-за его славы влюбилась мать Сабина, вольноотпущенница.
