Людовик на самом деле превратился из правителя в жалкую песчинку, которую уже вот-вот готов был подхватить безумный водоворот дальнейших революционных событий. Он стал заключенным, за которым уже почти без любопытства и практически без сострадания наблюдали жители соседних с Тамплем домов. Узник Капет в один и тот же час совершал прогулки по саду с супругой Марией Антуанеттой, сестрой Елизаветой и двумя детьми. Он потерял все, и, кроме семьи, у него больше ничего не осталось. Король выглядел неизменно спокойным, во-первых, потому, что от природы не отличался чувствительностью, а во-вторых, являлся человеком глубоко набожным. Он всегда был нерешителен, а теперь к тому же страшно устал от всего, что ему пришлось увидеть и пережить.
Зато у нынешнего положения было одно сомнительное преимущество: теперь уже не требовалось принимать решения. Каждый день был похож на предыдущий: обед в одно и то же время, регулярные прогулки в саду Тампля, занятия с сыном, вечерние игры в шашки или карты. Один день проходит, наступает другой, такой же, и завтрашний день думает о себе сам.
Теперь же о завтрашнем дне думает не только он сам, но и вся революционная Франция. Нужно немедленно распорядиться судьбой низложенного короля. При решении этого вопроса может возникнуть несколько вариантов. Первый: держать бывшего монарха в заключении и дальше. Но в этом случае он неизменно будет представлять собой символ надежды для заговорщиков самого различного толка. О нем будут думать все недовольные политикой нынешней власти, из-за него станут вспыхивать заговоры, с его именем пойдут в наступление армии восставших роялистов.
Второй вариант: выслать из страны гражданина Людовика Капета. Но подобное развитие событий еще более неприемлемо! Ведь в этом случае низложенный монарх станет открытым центром сопротивления революции. Ведь он как был, так и остался назначенным на престол самим Богом, а потому весь возмущенный мир встанет под его знамена.
Итак, есть еще и третий вариант: казнить гражданина Капета, который стал для всех бельмом на глазу. Конечно, подобный финал все еще представляется более чем сомнительным и жестоким, однако именно он является самым приемлемым, потому что путь от тюрьмы до трона при поддержке мятежников может оказаться мгновенным.
Решающий же голос в деле бывшего короля сыграл только страх. Вечный страх неизвестности, постоянного диссонанса существования, который неведом человеку, смотрящему на исторические события из своей спокойной временной формы. Если же будущее превратить в настоящее, то только тогда и возникнет истинное лицо времени.
Только наш современник с высоты своего великодушия (да и каким может быть поведение по отношению к побежденному врагу?) может сказать: это низость – добивать павшего. Только наш современник, не дрожащий от страха при воспоминании о прусских виселицах, не может считать Людовика XVI предателем или же преступником и воспринимать его как одного из самых несчастных людей, когда-либо живших на земле.
Абстрактное правосудие, несомненно, оправдало бы его, однако историческая реальность, как и правосудие того времени, страдающее малодушием, было очень конкретным.
Даже в рыцарских романах благородный герой мог простить своего соперника, знакомого с правилами поединка и этикета, но он почти никогда не оставлял в живых поверженного великана. Он, даже связанный, даже поверженный на землю, может вновь обрести силы, подняться и уничтожить проявившего великодушие врага. Именно так и воспринималась в то время королевская власть, которую олицетворял Людовик XVI. А вдруг эта власть, поверженная, связанная и даже приколоченная гвоздями, снова встанет? Чего тогда ждать от нее? Только мести, решительной и беспощадной, а потому не стоит даже тратить время на размышления: а что, если этот павший великан невинен?
И вот уже священник Грегуар, перешедший на сторону ярых патриотов, кричит в пылу полемики, что королевская власть по самой своей сути есть преступление. Он устраивает настоящий спектакль и первым вспоминает о процессе над английским королем Карлом I. Его слова были услышаны, и вскоре отпечатанные листы процесса, в результате которого Карл лишился головы, продавались повсюду. На время процесс Карла I превратился в самое популярное чтение.
Делайте выводы, граждане свободной Франции! Посмотрите, как англичане стали одним из первых свободных народов, как они расправились со своим тираном! Так неужели же Франция, пережившая сентябрьскую резню и хлебные бунты, хуже Англии? Она тоже может показать всей вселенной зрелище поистине величественное!
Быть может, в начале 1793 года настроения в Конвенте были несколько иными: большинство депутатов считали более серьезным вопросом обсуждение конституции, однако общественный хаос нарастал с каждым днем подобно снежной лавине, а потому и вопрос об участи Людовика то всплывал в повседневных дебатах, то, казалось, вновь тонул в пучине небытия, но каждый раз на заседаниях появлялся снова с завидной регулярностью. Наконец стало ясно, что именно этот вопрос неизменно будет главнейшим, а уже все остальные решения правительства станут отправными от этой исходной точки.
И вот Конвент вплотную занялся заслушиванием докладов специально назначенного комитета о преступлениях Людовика, и все галереи слушают ораторов, затаив дыхание. Жирондист Валазе считает, что король заслуживает суда. Бедный Валазе даже не думает, что и он сам уже в двух шагах от подобного суда. Следующий депутат, Майль, подводит юридическую базу под положение о том, что короля вполне можно судить. Наш современник не стал бы и пяти минут слушать такие речи, но в то время Майля слушали едва ли не с наслаждением, ведь получалось, что на законном основании гражданин Людовик Капет не является неприкосновенным. Оказывается, он очень даже прикосновенен и подсуден. А если так, то он должен предстать перед судом.
Слова Майля патриоты встретили восторженным ревом. Еще бы: вот оно, осуществленное царство разума и равенства, которые декларировались революцией! Нужно и должно судить гражданина Капета, потому что в этой стране можно попасть на виселицу за срезанный с прохожего кошелек; что же тогда говорить о Людовике Капете, который ограбил всю страну? Что говорить о человеке, из-за которого началась кровопролитная гражданская война (чего только стоят тысячи жертв сентября!). Однако в основе всего этого праведного негодования и патриотического запала лежит всего лишь старая известная поговорка о том, что, как известно, проигравший платит. Именно проигравший отчитывается за все долги, как свои, так и сделанные кем-то до него, и может даже так получиться, как-то само собой, что погибшие в сентябре уже не мятежники и заговорщики (ибо в любом случае мертвые больше не могут утолить неутихающую народную ненависть), а мученики и невинные жертвы.
Людовик XVI
Постепенно вопрос о решении участи Людовика превращается для одержимых идеей патриотизма людей в своего рода навязчивую идею, и они ничего так не желают, как скорейшего решения данного вопроса. Правда, Жиронда вносит ноту диссонанса: она произносит слово «цареубийство», после чего спрашивает, а не станут ли французы предметом ужаса для всех остальных стран мира? На весах правосудия лежит этот щекотливый и трудный вопрос. Как быть? Спасти короля, но потерять уважение рьяных патриотов, к тому же направляемых страхом и опьяненных свободой. Тем временем, пока члены Конвента колеблются, твердо и ясно стремится к поставленной цели только Якобинский клуб.
Граждане из Якобинского клуба неделя за неделей поднимают вопросы о происках «тайных роялистов», говорят о хлебных бунтах, а потому в этом словесном потоке практически никто не слышит слабого, хотя и отчаянного голоса представителей Жиронды, старающихся напомнить о массовых избиениях сентября.
Однажды столкновение между якобинцами и Жирондой едва не привело к краху первых. Как-то раз, во время очередных прений, Робеспьер долго говорил с трибуны о грозящей диктатуре, а в конце самонадеянно произнес следующие слова: «Найдется ли в этом зале хоть кто-нибудь, кто решится обвинить меня в конкретном проступке перед народом?». Неожиданно раздался спокойный голос: «Moi!», и к трибуне вышел сухой и сердитый старик благородного вида. «Я обвиняю тебя, Робеспьер. Я – Жан Батист Луве».
Лицо Робеспьера заметно позеленело, и он отшатнулся в угол трибуны. А Луве тем временем спокойно и четко перечислил преступления этого человека и среди них – диктаторский характер самого оратора, выставлявшего диктатуру в виде некоего пугала, подстрекательство черни к массовым избиениям аристократов, прямую вину в отношении сентябрьского побоища, запугивание на выборах и так далее. Это выступление произвело такое невероятное впечатление на собравшихся депутатов, что Робеспьера только каким-то чудом немедленно не предали самосуду. Жирондисты до конца жалели, что не воспользовались тем моментом, когда Неподкупный находился на волоске от гибели.
