И вот посетило меня видение грозное. Дух ли света, дух ли тьмы — стал прямо передо мною и, вонзив в меня две молнии страшных очей, вещал громовым словом: Нотаук, дерзкий сын праха! кто призвал тебя, кто подал тебе млат на скование цепей вольному языку вольного народа Адигов? Где твой смысл, о человек, возмечтавший уловить и удержать в тенетах клокот горного потока, свист стрелы, топот бранного скакуна? Ведай, Хаджи, что на твой труд нет благословения там, где твоя молитва и твой плач, в нынешний вечер, услышаны; ведай, что мрак морщин не падает на ясное чело народа, доколе не заключил он своих поколений в высокоминаретных городах, а мыслей и чувств, и песней, и сказаний своих в многолиственных книгах. Есть на земле одна книга, книга книг — и довольно. Повелеваю тебе — встань и предай пламени нечестивые твои начертания, и пеплом их посыпь осужденную твою голову, да не будешь предан неугасающему пламени джехеннема…
Я почувствовал толчок и вскочил, объятый ужасом. Холод и темнота могилы наполняли мою уну. Дверь ее была отворена, качалась на петлях и уныло скрипела, — и мне чудились шаги, поспешно от нее удаляющиеся. Буря выла на крыше. На очаге ни искры. Дрожа всеми членами, я развел огонь, устроил костер и возложил на него мои дорогие свитки. Я приготовил к закланию моего Исхака, но не имел ни веры, ни твердости Ибрагима. Что за тревога, что за борьба бушевала в моей душе! То хотел я бежать вон, то порывался к очагу, чтоб спасти мое умственное сокровище, и еще было время. И между тем, я оставался на одном месте, как придавленный невидимой рукой. Я уподоблялся безумцу, который из своих рук зажег собственное здание и не имел больше сил ни остановить пожара, ни оторвать глаз от потрясающего зрелища. И вот огонь уже коснулся, уже вкусил моей жертвы. В мое сердце вонзился раскаленный гвоздь; я упал на колени и вне себя вскрикнул: джехеннем мне, — но только пощади, злая и добрая стихия, отпусти трудно рожденное детище моей мысли!.. Но буря, врываясь с грохотом в широкую трубу очага, волновала пламя и ускоряла горение моего полночного жертвоприношения. Я долго оставался в одном и том же положении, рыдал и ломал себе руки…
На другой день уж весь Богундыр знал о моем ночном приключении, хоть я сам и не говорил про него никому ни слова…»
Заведения врачебные и богоугодные. — Учреждения, посвященные подвигам спасения
В Запорожском и, старого времени, Черноморском войске по всем необходимейшим в строении общества должностям или званиям были особые представители, носившие одинаковый с предводителем войска титул: войсковой, то есть один изо всего и для всего войска. Был войсковой судья, который чинил суд и расправу; был войсковой писарь, который хранил войсковую печать и рассылал по куреням «листы» (приказы); был войсковой асаул, который заведовал делами полиции; был войсковой «протопопа», который имел попечение о церкви; был войсковой «пушкарь», который заправлял артиллерией; был войсковой «довбыш», который бил в литавры сбор и тревогу, и был даже войсковой «кухарь», или интендант по части продовольствия. Но, к удивлению, не было одного, очень нужного лица, — не было войскового лекаря. Ужели тогдашние казаки были закалены до того, что их не брала никакая болезнь? Нет, это было бы выше человеческой природы. Платили и тогда дань природе, а еще большую дань платили войне: бывали больные и, еще чаще, бывали раненые. Но врачебная помощь не выходила из ряда обыкновенных услуг между односумами, и в каждом односумстве были люди, обладавшие знанием добрых свойств растений и магической силой наговоров. К разряду таких людей принадлежали преимущественно артельщики и кашевары. И дома, и в походе не переводился у них запас лекарственных зельев и снадобьев. Были они люди самых строгих правил, считали за грех дать уголек на трубку из костра, на котором варилась каша, обет безбрачия выполняли ненарушимо и за свою «працю» (практику) не требовали ни воздаяния, ни известности. И, может быть, эта самая скромность была причиной, что в составе войскового штаба не имелось войскового лекаря. Не будем касаться наговоров: темна вода во облацех воздушных. Но лечение травами, в разных видах, была чистая действительность. Самые тяжелые раны излечивались мазями из соков растений. Кто найдет это противным науке и теории вероятностей, может справиться с современным опытом, за которым не нужно дальше идти, как в аулы закубанских горцев; там тот же самый способ лечения ран растительными, жидкими мазями. Натура, скажут, сильная, не испорченная натура… Могла лечить и натура, но односумы, как упомянуто, все-таки помогали. Раненому не давали спать около трех суток; у его изголовья стучали в бубен и пели боевую песню. Лежал ли он на биваке или в курене, пред его глазами раскладывали огонь, блеск которого облегчал тоску, какая чувствуется от потери крови и избытка телесных страданий. Пуще всего не допускали к нему людей с дурным глазом, с излишней, если угодно, восприимчивостью. Ни в каких костераздроблениях не прибегали к помощи хирургии; на конец концов, ей предпочитали смерть. Но если приключался антонов огонь, тогда другое дело; тогда бывали пациенты, что сами себе простым ножом отхватывали ногу или руку. Если нужно было вывести осколки кости из прострела ноги или руки, то вводили в рану волосяную заволоку и дергали ее взад и вперед несколько раз. Больше ли тогда было выздоравливающих или больше умирающих — отчетов не сохранилось; дело хоть и не слишком давнее, да не письменное.
Теперь же народное здоровье в куренях охраняется окружными медиками и лазаретами, которых три: один на Таманском острове, в курене Темрюцком, другой на половинном протяжении Кубани, в укрепленном посту Старокопыльском, и третий в главном месте Ейского округа, курене Уманьском, — каждый на 25 больных. Кордонная линия находится под попечением четырех участковых врачей, между которыми она поделена на медицинские участки. В войсковом городе Екатеринодаре состоят: войсковой госпиталь на полтораста больных и войсковая аптека. Там же находятся: богадельня, с отделением для умалишенных на 60, и при ней больница на 25 лиц. В здании богадельни устроена церковь. К чести войсковой филантропии надобно сказать, что здание богадельни самое лучшее во всем войске.
В войсковом госпитале бывает больных, в течение года, больше 4000; из них умирает больше 200. В трех окружных лазаретах бывает больных до 3000; из них умирает тоже больше 200. Окружные лазареты помещаются с меньшими удобствами, как войсковой госпиталь.
По войсковому штату предназначена к открытию еще одна богадельня. Место для нее указано на Лебежем полуострове, при Николаевской монашеской пустыни, основание которой почти современно поселению Черноморского войска на Кубани. По единодушному желанию новосельцев, одинаково преданных православной вере, и у порогов Днепра, и у низовьев Кубани Николаевская пустынь учреждена в 1794 году, — «для доставления престарелым и раненым на войне казакам, по богоугодному их желанию, спокойной в монашестве жизни». Содержание же пустыни отнесено «во всем без оскудения, на попечение и иждивение войска Черноморского» [42].
Боевые люди и переселенцы, едва занявшие новый край биваком, думали уже о сооружении и содержании монашеской обители! Чтоб пояснить мало-мальски эту особенность, надобно сказать, что у черноморцев старого времени церковь сливалась с войском, и духовенство составляло нераздельный с остальным казацким сословием элемент. Казаки назначали из самих себя священников и причетников, которых кошевой атаман передавал епископу Феодосийскому для испытания и посвящения. Это была одна из давних привилегий войска [43]. Нужно ли говорить, что при действии такой привилегии многим заслуженным казакам, сжегшим не одну лядунку пороху на войне, доставалось еще вжигать кадило у алтаря? И как все казаки того времени, старый и малый, брили голову, то случалось, что назначенные в «пан-отцы» кандидаты являлись к архиереям на постриг с одной «чуприной» — небольшим пуком волос на голове.
Николаевская пустынь получает от войска денежного жалованья 522 руб. 50 коп. в год и обеспечена значительным хозяйством, заключающимся в рогатом скоте, лошадях, рыбных ловлях, водяных мельницах, садоводстве и пчеловодстве. Для присмотра за хозяйством наряжаются от войска эконом и команда из шестнадцати внутреннослужащих казаков. Монашествующей и послушествующей братии в обители до сорока лиц. В числе старцев можно еще отыскать участников очаковского штурма.
Из монастырских сооружений замечательна каменная соборная, четырехпрестольная церковь по обширности размеров, величию архитектуры и внутреннему благолепию едва ли не первое на всем Подкавказье здание. Сооружение и внутреннее украшение ее стоило до полумиллиона рублей восемсотых годов. Вся эта сумма составлена была из войсковых и частных приношений казаков. В монастырской ризнице находятся старинные облачения, книги и утварь, перешедшие по наследству в Черноморское войско из упраздненного Киево-Межигорского монастыря, которого войско Запорожское было «вкладчиком», а кошевой атаман того войска «ктитором». Посетив ризницу, можно остановить внимание на следующих, почтенных по своей давности предметах [44]:
