«против непрочного, материалистического позитивизма XIX века... против всех индивидуалистических абстракций, которые имели хождение в XVIII веке, и... против всех утопий и якобинских новшеств» [195].
Еще более ярко отразилась эта позиция в Германии где националистическая идеология уже пропагандировала недоверие не только к западному либерализму, но и к французам вообще, считая их националистами людьми аморальными и исконными врагами Германии.
Поэтому в 30-х годах все антифашисты неизбежно должны были сплотиться под знаменем французской революции, ставшей главной мишенью их врагов. Можно сказать, что в идеологическом плане французская революция для антифашистов играла ту же роль, что Народный фронт как центр объединения всех антифашистских сил в плане политическом. Не случайно поэтому, что после 1936 года французские профсоюзы финансировали фильм Жана Ренуара «Марсельеза» а — и я это сам помню — летом 1936 года в Париже была с помпой поставлена довольно скучная пьеса Ромена Роллана «Четырнадцатое июля». «Марсельеза» трехцветный флаг и якобинцы 1793—1794 годов стали предметом поклонения Народного фронта и по другой причине. Якобинцы были патриотами Франции, ее спасителями, поднявшимися на вооруженную — и идеологическую – борьбу против тех реакционеров, которые, уехав за границу, объединились с врагами страны.
По причинам, на которых мы здесь не будем останавливаться, лозунги французского патриотизма и национализма перешли в последние два десятилетия XIX века от левых к правым [196]. И опять же в силу причин, о которых я здесь говорить не буду, левые в этот период реагировали на официальное признание 108 III Республикой «Марсельезы», трехцветного флага и других атрибутов революции игнорированием патриотической, воинственной стороны истории якобинцев. Левые стали выступать с позиций антимилитаризма и даже пацифизма. В 30-х годах главным образом под влиянием коммунистической партии они вновь обратились к символам национального патриотизма, не забыв, что и «Марсельеза», и якобинский трехцветный флаг были также символами радикальной социальной революции. Антифашизм, а позднее — Сопротивление были одновременно патриотическим движением и движением за социальные преобразования. Создавалось впечатление, что коммунистическая партия становится продолжательницей всех традиций республики, и это было одной из проблем, беспокоивших де Голля в годы Сопротивления.
С точки зрения идеологической возрождение якобинского патриотизма было умным ходом, ибо исконная слабость позиций французских историографов правого толка крылась в том, что они никак не могли обойти молчанием такой славный и триумфальный эпизод истории Франции, как победы и завоевания эпохи революции и Наполеона. Историки правых воззрений, писавшие элегантные и умные популярные книги, в один голос воздавали похвалы старому режиму и дружно ненавидели Робеспьера. Но даже они не могли игнорировать славные подвиги французских солдат, особенно если учесть, что победы были достигнуты над пруссаками и англичанами. Все это привело в тому, что историография французской революции все в большей степени «левела». Как политическое образование Народный фронт распался. Если обратиться к историографии, то временем его триумфа был 1939 год. Перед началом войны был создан шедевр Жоржа Лефевра «Пришествие французской революции». Для последующего поколения эта книга стала воплощением идей не только сопротивления и освобождения, но и принципов III Республики.
К этому времени почти произошло слияние республиканского, якобинского, социалистического и коммунистического подходов освещения французской революции, ибо Народный фронт, а позднее — Сопротивление сделали коммунистическую партию крупнейшей партией 109 левых. В 30-е годы уже прослеживается непосредственное воздействие идей марксизма на французские левые силы. Но как именно это влияние сказалось на понимании Великой французской революции? Сам Маркс не оставил исторического анализа этой революции в отличие от революции 1848 года, II Республики и Парижской коммуны. Даже Энгельс, более предрасположенный к историческим изысканиям, не создал никакой обобщающей версии, хотя бы в виде популярного очерка. Как мы уже знаем, первыми с идеей о том, что революция знаменовала победу буржуазии в классовой борьбе, которую взял на вооружение Маркс, выступили буржуазные либералы эпохи Реставрации. Марксизм подхватил идею революции как революции «народной» и пытался рассматривать ее в перспективе «революции низов». Однако эту идею никак нельзя считать специфически марксистской: первым ее выдвинул Мишле.
Идеализация времен террора и Робеспьера прослеживается уже у бабувистов, в первую очередь у Буонарроти, который считал радикальный период 1793—1794 годов ключом к пониманию пролетарского коммунизма XIX века. Однако хотя Бабефом восхищались как первым коммунистом, в том, что касается теории, у него было столько же шансов вызвать восторг Маркса, как у Вильгельма Вейтлинга или Томаса Спенса, а создание культа Робеспьера ни в коей мере не было заслугой марксистов. Просто, как мы видели, господствующая марксистская традиция равнялась на Робеспьера, боровшегося с ультрарадикалами, которые нападали на него слева, то есть это можно понять, если допустить, что марксисты стали продолжателями якобинской традиции в историографии, а не наоборот. Ведь, если разобраться, нынешним коммунистам не совсем, наверное, понятно, почему они защищают Робеспьера в его борьбе против Эбера и Жака Ру, так же как и английским специалистам и коммунистам при всем их восхищении событиями XVII века (казнью короля и провозглашением республики) было бы непонятно, почему они стоят на стороне Кромвеля в его борьбе против левеллеров и диггеров. На самом деле историки-марксисты, приняв и концепцию Великой французской революции как «буржуазной революции», и идею якобинской республики как воплощения наиболее прогрессивных достижений этой революции, 110 испытывали значительные трудности в определении, что представляла собой буржуазия в эпоху существования Комитета общественного спасения, который любил предпринимателей примерно так же, как Уильям Дженнингс Брайан — восточных банкиров. Интересно отметить, что ни Маркс, ни Энгельс не придерживались столь упрощенного взгляда на якобинскую республику.
Конечно, якобинская интерпретация революции была в определенной мере «подработана» на марксистский лад Жоресом и его последователями главным образом в том, что они обращали больше внимания, чем их предшественники, на роль социально-экономических факторов в возникновении и развитии революции и особенно в мобилизации масс. В более широком плане толкование революции в послежоресовскую эпоху как «буржуазной» не слишком обогатило науку в том смысле, что не пошло дальше разработанного еще либералами понимания ее как переворота, открывшего дорогу долгому историческому подъему буржуазии, которая к 1789 году была готова прийти на смену аристократии. В этом плане марксисты также оставались в системе якобинских взглядов. Джордж В. Тейлор в своих хорошо известных статьях о «некапиталистическом процветании», которые в большей степени, чем работы Коббэна, стали отправной точкой для ревизионизма, не столько критиковал марксистские или якобинские научные исследования по этому вопросу, которых практически не было, сколько показал, что мало сказать «буржуазия поднялась» — надо определить, какой смысл вкладывается в слово «буржуазия» и как происходил этот подъем [197].
Иными словами, в XX веке марксисты гораздо больше заимствовали из республиканской историографии революции, чем внесли в нее нового. Однако они сумели поставить ее себе на службу, так что любое выступление против марксизма воспринималось как выступление против республиканской традиции.
Глава 4. Ревизия всё-таки…
В последние примерно 20 лет ставшая канонической точка зрения на Великую французскую революцию является постоянным предметом нападок со стороны историографии. Еще десятилетия назад Джон Макменнерс в «Новой кембриджской современной истории» воздавал восторженные похвалы Лефевру, а его работу называл лучшей в своем роде. Крейн Бринтон, которого вряд ли можно причислить к сторонникам ленинизма, назвал «Социальное толкование французской революции» Альфреда Коббэна (а эта работа считается ныне краеугольным камнем современного ревизионизма) произведением, написанным историком устаревших взглядов, не обладающим вкусом к теории, чье «толкование» намного более упрощено, чем то, которое он оспаривает [198]. Однако в 1989 году прекрасная и объективно написанная книга Жоржа Рюде «Французская революция» (1988 г. ), отражавшая старые взгляды, была раскритикована как произведение человека, который
