- Ах, это та монашка, - догадался он, - беглая...
Песня продолжалась:
...Побьет меня, бедняжку,
Хочу монашкой быть...
После этих слов раздался топот подков по полу и безудержный хохот. Сделав два шага, ксендз Сурин открыл дверь в горницу и встал на пороге. По корчме плыл дым от очага, затягивая все голубой пеленой; в глубине за столом сидели Казюк и Юрай. Ксендза особенно рассердил их невинный вид. На столе, заложив ногу на ногу, сидел Винцентий Володкович, держа у рта большой гребень, прикрытый куском бычьего пузыря. Пенье с этим нехитрым инструментом и звучало наподобие кобзы или скрипки. Шляхтич играл на гребне плясовые мелодии и время от времени, отрывая эту своеобразную свирель ото рта, издавал протяжный свист или выкрикивал "гу! га!". Посреди горницы, залихватски приседая, носились взад и вперед сестра Малгожата в наброшенном на плечи ярком узорчатом, видимо, только что ей привезенном кафтане, и захмелевший пан Хжонщевский, которому, видать, стало жарко в кунтуше, и он, сбросив его и сняв саблю, отплясывал в одном жупане. Они делали несколько шагов друг другу навстречу, потом кружились, взявшись за руки, и вдруг, отпрянув один от другого, разбегались в противоположные углы. Потом пан Хжонщевский снова гнался за Малгожатой плавным шагом, в ритме англеза, а она, мелко семеня, убегала от него, как в мазурке; и опять они, подбоченясь, пускались в галоп вдоль и поперек горницы. Володкович стучал подковами по скамье, а старая цыганка за стойкой притопывала, трясла плечами, звеня покрывавшими ее грудь цехинами, шаркала и повертывалась то вправо, то влево.
При виде этого разврата отцом Суриным овладели не гнев или негодование, нет, ему стало мучительно жаль этих пляшущих, осужденных, как он сам, людей, и от скорби он на миг зажмурил глаза и схватился рукою за бок, так больно сжалось сердце. Ужасные дела творятся на свете! Сатана играет человеческими душами, господь бог осудил их на вечные муки, осень убивает все, даже с берез содрала зеленые листья - и весна сызнова обрекает все на такое же несчастье, а тут они, напившись, скачут под звуки гребня!
Заметив ксендза, танцующие замерли, музыка оборвалась, воцарилось молчание. Все смотрели на него, а он стоял на пороге бледный как мел, схватившись за сердце. Наконец он открыл глаза, взглянул на веселившихся и улыбнулся. Но улыбка была такой страдальческой, что и самый черствый человек пожалел бы его. Ступив шаг вперед, ксендз сказал:
- Почему остановились, добрые люди? Пляшите, веселитесь. Господь бог вам простит, ибо не ведаете, что творите.
Произнося это, он поднял руку и благословил их, сотворив крестное знамение во имя отца, и сына, и святого духа. И ни один бес не зашевелился в нем в эту минуту.
Потом он снова ушел к себе и снова преклонил колени на топчане, опершись о подоконник. Он смотрел на сапфировое, прозрачное небо - вот-вот должна была взойти луна - и на лес под звездами. Где-то в глубине леса завыли волки.
В корчме опять раздались звуки, напоминавшие гнусавое бреньчанье кобзы. Володкович заиграл, но уже никто не пел и не плясал, наконец его тоже угомонили - и было слышно, как все разошлись.
Казюк и Юрай спали в конюшне, на лежанке, подложив кожухи. Рядом с четверкой простых лошадок полоцкого монастыря стояла великолепная четверка киргизских коней пана Хжонщевского; они фыркали, нетерпеливо дергались и пытались кусать друг друга поверх перегородок. Как и в Людыни, ворота конюшни были распахнуты, и виднелось небо со звездами и быстро мчавшимися облаками. Холодало.
Парни не спали. Казюк лежал, раскинув крестом руки, и глядел вверх, не на небо, а на черный потолок конюшни, где угнездился ночной мрак. Юрай долго молчал, но не спал и он. Тревожные мысли томили обоих.
Наконец Юрай сказал:
- Ну и дела... Кто мог ожидать!
- Ты о чем?
- Да вот, ксендз Сурин...
- От любого человека можно всего ожидать. Человек - особая тварь.
Юрай усмехнулся.
- И почему это на него нашло?
- Так бог пожелал.
- А эта мать Иоанна? Что с нею будет?
- Ей-то что! Будет монахиней!
- А дьявол?
Тут Юрай, вспомнив науку Казюка, перекрестился.
- Бесы-то всегда найдут себе работу, - буркнул Казюк. - Мать Иоанну оставили, так в сестру Малгожату вселились. Видал, как отплясывала?
- Это что ж, пан Хжонщевский за ней сюда приехал?
- Вестимо. И его бесы опутали, ведь она ничуть не красивая.
- Э, нет, мне она нравится, - сказал Юрай, - здоровая!
Из лесу донесся волчий вой, тот же, который слышен был отцу Сурину в его комнатушке.
- Волки воют, - помолчав, сказал Юрай.
- Любопытно, с чего бы это они?
- Зима ранняя будет. К морозу идет.
Оба посмотрели на небо. Оно все больше светлело, ветер стихал.
- А может, беду чуют. В лесу-то сейчас страшно, - сказал Казюк.
- Помнишь, как в Людыни звонили, - спросил Юрай, - за заблудившихся в лесу? Стало быть, против волков.
- Каждую ночь звонят, - уже сонным голосом отозвался Казюк.
- Здесь-то не слышно, - усмехнулся Юрай.
- Угу.
- А жаль. Понравился мне этот звон.
- А тут кругом тишина.
- Так тихо, прямо страх берет...
- В лесу все спит.
- Беда не спит.
Оба откашлялись, примостились поудобней. Но сон после выпитой водки не шел.
- Ну как там твой батька? - спросил Казюк.
- Все такой же. Злющий.
- Пьет?
- И пьет и дерется. Меня на прошлой неделе так отходил постромками, что я два дня сидеть не мог.
- Вот как? И мысли бесовские к тебе не приходят?
- Э... - неопределенно протянул Юрай.
- Что значит "э"? Какие там мысли бродят в глупой твоей голове?
- Да никакие, - с легким раздражением сказал Юрай и отодвинулся от Казюка.
- А молишься за отца? - опять спросил Казюк.
- Не-ет.
- Ну, так помолись со мной вместе. Говори: боже, сохрани моего отца!
- Боже, сохрани моего отца! - равнодушно повторил Юрай.
- И всех, и всех, - с легкой дрожью в голосе прибавил Казюк.
Юрай зашевелился.
- И всех... - повторил он, потягиваясь. Но и в его голосе зазвучало едва уловимое, приглушенное мглою осенней ночи волнение. - И всех...
- Аминь, - заключил Казюк. - А теперь спи!
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Юрай уснул. А Казюк еще долго глядел на звезды через открытые ворота конюшни. Наконец заснул и он. Волки в лесу перестали выть.
14
Вскоре после полуночи ксендз Сурин внезапно пробудился, будто от толчка, и сразу почувствовал, что тот, черный, прямо-таки распирает его изнутри, что проснувшиеся бесы разбухли, стали осязаемой реальностью и что весь он заполнен субстанцией зла, которая словно переливается через него. И он тут же вспомнил о топоре, на который наткнулся Володкович, когда они в первый раз были в этой корчме. Сатана и топор - два эти образа так явственно, так властно захватили его, что он с силой потянулся, словно отталкивая от себя покров мрака, и спросил:
- Что? Ты уже здесь?
- Да, здесь, - отвечал сатана.
- Заберешь меня совсем?
- Совсем, - ответил нечистый.
И тут опять почудилось отцу Сурину, что он тонет. Черная вода заполняла не только все пространство вокруг, она была даже в нем самом, булькала в груди, в легких и выливалась из горла и носа потоком крови и мрака. Дышал он прерывисто и тяжко, свистящий воздух с трудом пробивался изо рта. Он схватился за грудь и начал раздирать на себе сорочку.
- Отойди, - произнес он, напряженно хватая руками воздух, - отойди, не мучай меня!
Сатана немного отпустил его.
- Отойди совсем, - сказал отец Сурин и, собрав все силы, сдерживая разбегавшиеся мысли, попытался молиться.
- Боже, поскорее приди мне на помощь! - всей душой вздохнул он. Дьявол еще чуточку отпустил его, отдалился, как бы отделился от мрака и навис над ним в облике нетопыря. Ксендз Сурин хотел перекреститься, но рука стала тяжелой, как камень.
- Отойди! - еще раз повторил он.
Дьявол захихикал. Смех был тихий, дробный, ксендзу Сурину показалось даже, что это он сам смеется так искренне, от души, но этот тихий звук заполнял все кругом, все без остатка. Во всем мире уже не было места ни для чего, кроме этого тихого смеха. Ах!
- Я отойду, - прошептал нетопырь мрака, - отойду! Но коль я тебя оставлю, я должен буду возвратиться к матери Иоанне. И тогда уж не покину ее вовек.
Отца Сурина пробрала дрожь. Он вспомнил глаза матери Иоанны, устремленные на него, словно она хотела сообщить ему свою душу, и огромная, невыразимая жалость объяла его, рыдания сдавили горло, дыхание снова стало затрудненным. Он думал о любимой женщине. Неужто сатана опять завладеет этим нежным телом? Он содрогнулся, и любовь его вдруг стала огромной - больше мрака, больше скорби, больше сатаны.
- Я отойду, - молвил сатана, - с радостью отойду. Мне в женском теле куда приятней.
Кинжалы боли пронзили ксендзу Сурину сердце, ноги, желудок.
- Нет, не отходи, - шепнул он.
- Как это - не отходи? Напротив, вот я сейчас оставлю тебя, ты будешь свободен, чист, светел, спасен - как бишь вы там говорите? А мать Иоанна будет моею до скончания веков. Всегда.
