В другом месте сказано, что Канарис при случае, например, при докладе Гитлеру или Кейтелю, стремясь повлиять на верховное руководство в том направлении, которое казалось ему разумным или безупречным в моральном отношении, некоторые сообщения, подтверждавшие его тезисы, особенно подчеркивал, другие, которые могли содействовать идеям Гитлера, умышленно пропускал. Но при разумном осмыслении приходишь к выводу, что и в этих случаях речь шла лишь об отдельных сообщениях из информационного материала, который предоставлялся в полном объеме службам, отвечавшим за непосредственную оценку военного положения. Свое моральное право на такую подачу информации Канарис видел в том, что он именно благодаря своей деятельности в качестве начальника разведки очень рано осознал опасность гитлеровской внешней политики. Тем более необходимым стало, по его мнению, правильное и широкое информирование руководства вермахта. В первые годы его деятельности во главе разведки положение вермахта было еще относительно независимым от влияния партии. Правда, люди типа Бломберга и Рейхенау, были весьма склонны к тому, чтобы пойти навстречу желаниям Гитлера; но такие личности, как главнокомандующий армией фон Фрич, начальник генерального штаба Бек и некоторые другие, по мнению Канариса, сопротивлялись попыткам полностью подчинить вермахт влиянию партии. Поддерживать в рамках своей сферы деятельность таких людей в их борьбе за сохранение традиций вермахта, в особенности армии, Канарис рассматривал как свою естественную обязанность. При этом он не занимал мелочную бюрократическую позицию. Он чувствовал себя компетентным именно тогда, когда видел возможность предотвратить беду или несправедливость.
Когда осенью 1935 г. начался абиссинский конфликт, все симпатии Канариса были на стороне Абиссинии. Он инстинктивно становился на сторону более слабого. Кроме того, он очень рано увидел опасность в авантюре Муссолини, потому что с полным правом считал, что Гитлер последует примеру дуче и втянет Германию в опасное предприятие. При всей своей симпатии к итальянскому народу Канарис был и тогда, и позднее противником военного союза с Италией. Он был невысокого мнения об итальянском военном потенциале и с основанием предвидел, что оба диктатора будут взаимно готовить все более опасные авантюры. Слабость, которую проявила Великобритания во время абиссинского конфликта, глубоко разочаровала Канариса. По его мнению, она могла бы закрыть Суэцкий канал и тем самым быстро покончить со всем безобразием в Абиссинии. Он, однако, не сделал, как Гитлер, из всего этого ошибочного заключения, что Англия всегда и при всех обстоятельствах только блефует и никогда не пойдет на серьезный конфликт. Он и в последующие годы был много раз разочарован нерешительностью британских политиков, но это не отражалось на его отношении к Великобритании. Канарис на протяжении всей своей жизни испытывал к англичанам симпатию и глубокое уважение. Он восхищался искусными методами, с помощью которых они сохраняли единство и сплоченность своей разноликой империи. Он видел в Британской империи принцип общественного устройства, от которого можно ожидать много позитивного и для будущего оформления отношений на Европейском континенте. Он глубоко уважал стойкость и выносливость британского народного характера и был убежден в том, что, несмотря на недостатки британского вооружения, не ускользнувшие от его внимания, Гитлеру никогда не удастся одолеть этого противника.
Опасения, которые вызвал у Канариса успех авантюры Муссолини в Абиссинии, очень скоро оказались обоснованными. Вступление гитлеровских войск в демилитаризованную зону Рейна стало ответом на слабую позицию западных держав в отношении Италии. За несколько дней до этого Канарис в беседе с секретарем посольства Эрихом Кордтом, с которым в тот период еще не был в тесном контакте, однако был хорошо осведомлен о его отрицательном отношении к режиму, затронул назревающие события. Не говоря прямо о запланированном вторжении, он неожиданно задал вопрос: «Вы верите в то, что Франция объявит мобилизацию?» Секретарь посольства, к которому обратились таким образом, не выразил своего удивления по поводу такого вопроса; более того, он ответил, что сам сомневается в том, предпримут ли западные державы какие-нибудь меры или позволят ввести себя в заблуждение, выслушивая миролюбивые заверения, которыми Гитлер намеревался сопровождать свою проделку, и удержатся от решительных ответных действий. Канарис признался, что он тоже сомневается в том, будет ли политика Англии и Франции достаточно энергичной; и высказал это мнение при всей осторожности в выборе слов с таким выражением, что после этого разговора у его собеседника больше не осталось сомнений в том, что он говорил с противником этой операции и, более того, с противником системы.
Хотя Канарис отрицательно относился к оккупации Рейнской области в нарушение Локарнского договора, это, однако, не говорит о том, что он не стремился как можно скорее восстановить суверенитет Германии. Но он был убежденным противником гитлеровского метода односторонней отмены договоров, тем более таких, которые и национал-социалистический режим еще недавно признал обязательными для выполнения. Он был убежден, что немногочисленные положения Версальского договора, ущемлявшие равноправие Германии, могут быть в недалеком будущем упразднены путем переговоров. Он опасался, что каждый успех политического насилия будет вдохновлять Гитлера на новые нарушения договора. И, наконец, многочисленные сообщения, которые поступали к нему со всего мира, не оставляли сомнений в том, что эти так называемые внешнеполитические успехи Гитлера дорого обойдутся не только режиму, но и всему немецкому народу в результате потери моральной поддержки и из-за роста всеобщей ненависти к немцам в странах, где такие настроения, вызванные Первой мировой войной, как раз только что начали ослабевать.
В это время Канарису становилось все более ясно, что сопротивление системе является его моральным долгом. Но момент, когда это сопротивление должно было принять форму заговора с целью свержения Гитлера, еще не наступил. Ведь во главе вермахта еще стояли такие люди, как Фрич и Бек; действовать через их голову Канарис чувствовал себя не в праве. Таким образом, это пока еще была маленькая война против пороков системы. Канарис знал о борьбе, которую непрерывно вел Остер против СС и гестапо, и тайно в ней участвовал. Кроме того, он принимал личное участие в гуманитарных мероприятиях. В эти годы многие сотни людей, которых преследовали партия и гестапо — значительной частью из них были евреи, — обязаны были начальнику разведки тем, что могли уехать за рубеж через границы Третьего рейха.
В легковерности, с которой многие иностранцы, занимавшие крупные посты, попадали под влияние пропаганды национал-социалистов, Канарис видел большую опасность. Он старался противостоять ей, приглашая, в свою очередь, из-за границы многих известных людей, которых он считал более или менее наблюдательными, например, в связи с Олимпиадой в 1936 г. и на партсъезды НСДАП, и давал им возможность осмотреться в Германии; он надеялся на то, что они разглядят пропаганду и получат истинное представление о тирании и дилетантизме национал-социализма. Особенно большого успеха в этой области он, однако, не добился.
1936 г. принес события большого значения. 16 июля начался военный мятеж в Испании против народного правительства; причиной мятежа явилось убийство политика правых сил Кальво Сотело, организованное органами полиции, имевшими левую ориентацию. Мятеж перерос в гражданскую войну, которая тянулась три года, завершившись победой генерала Франсиско Франко. На первых этапах борьбы преимущество было несомненно на стороне народного правительства и все окончилось бы кровавым подавлением восстания, если бы Франко не получил поддержку Италии и Германии. Известно, что Канарис играл очень большую роль в оказании помощи со стороны Германии. Это обстоятельство стало исходным пунктом для многочисленных нападок на Канариса. Действительно, на первый взгляд, кажется необъяснимым противоречием то, что Канарис, боровшийся с авторитарным режимом национал-социализма в Германии, всеми силами поддерживал испанский вариант фашизма, не только выполняя приказы своих начальников и Гитлера, но и по личному убеждению.
Мы не сможем объяснить это противоречие, не разобравшись в том, как Канарис тогда вообще понимал политические проблемы. С детства он проявлял жгучий интерес к внешнеполитическим вопросам. Деликатная игра европейской политики равновесия сил занимала его, когда он был морским офицером, так же, как шахматные ходы царской России и Великобритании на Ближнем и Среднем Востоке или политика перетягивания каната между британскими и североамериканскими интересами в Мексике, которую он наблюдал непосредственно накануне Первой мировой войны. Вопросы же внутренней политики, социальной политики и все, что было с этим связано, оставалось, напротив, за пределами его непосредственного поля зрения. В родительском доме, как уже писалось, мало интересовались политикой. В кайзеровском флоте беседы о внутренней политике среди офицеров были не приняты. Как армия, так и морской флот должны были по возможности дальше держаться от борьбы политических мнений. Революция и борьба в 1918–1919 гг. внутри страны изменили ситуацию, однако на Канариса они не слишком повлияли. Только в одном отношении они оставили свой след: глубокая неприязнь к коммунизму, недоверие к большевистской России остались в нем навсегда. При этом многочисленные контакты с политиками самых различных направлений в период его службы в конногвардейской стрелковой дивизии в Берлине, во время его миссии в Веймаре и позднее при Носке не увеличили его уважение к парламентам и парламентариям. Они также не пробудили в нем особого желания глубже заняться внутриполитическими проблемами.
