С А. Ф. Тур я всегда был в приятельских отношениях. Помню, как в день 23 сентября 1923 года вечером разразилось наводнение, с залива дул ветер, палили пушки в Петропавловской крепости, был теплый осенний день; мы в приподнятом настроении ходили по улицам со студентами и молодежью из клиники. Нева вздулась, затопила набережные, ее волны залили Дворянскую, Каменноостровский; мы бежали по воде, догоняемые волнами, и спаслись в доме Туров. Отсюда, с балкона, мы смотрели на залитую Петроградскую сторону. Зрелище казалось нам нисколько не жутким, а веселым и красивым.
Колоритной была фигура Джангара Абдуллаева. Он прибыл к Г. Ф. Лангу из Азербайджана. Это был красивый человек с большим крючковатым носом и огромной черной шевелюрой. Девушки не могли на него не заглядываться, в особенности блондинки. Д. Абдуллаев вел экспериментальную и клиническую работу о влиянии дигиталиса на коронарные сосуды. Писать по-русски как следует он не мог, мне пришлось основательно исправлять его статьи. Между делом он болтал о конфигурации женщин, о том, что в них самое главное не цветок (лицо), а стебель. Потом, женившись и окончив аспирантуру, он уехал в Баку; сейчас он заслуженный деятель науки и профессор Азербайджанского медицинского института.
Тогда много было больных с висцеральным сифилисом; я изучал сифилис печени, сальварсановые желтухи и т. п., а М. И. Хвиливицкая, высокая горделивая блондинка, – сифилис аорты. Она заключала аорты – после секции – в цилиндры и изучала их модель упругости (в дальнейшем она защитила на эту тему докторскую диссертацию). Мы застали случай смерти от разрыва аневризмы, проникшей через узуру грудины на переднюю поверхность груди и лопнувшей: фонтан крови облил не только больного и его кровать, но и окрасил потолок; и в другом случае мы чем-то сдавливали аневризматический мешок, хирурги медлили с операцией (и не умели тогда ее делать), и больной умер на наших глазах от разрыва, залив нас своей кровью.
Я все больше и больше входил в работу по изучению патологии печени. С группой помощников я производил функциональные пробы путем биохимического исследования крови, мочи и испражнений. Мне стало ясно, что острая желтуха, которую тогда обычно считали проявлением застоя желчи из-за катара желчных путей, зависит от острого поражения паренхимы печени, а циррозы печени суть следствие главным образом гепатитов «эпителиальных» и «мезенхимальных». Вскоре я пришел к необходимости совершенно изменить представления об этих формах и отразил это в своей классификации. Даже на Пятой симфонии Чайковского в Филармонии Ф. Я. Чистович [77] в антракте сказал мне: «Что это за термин «эпителиальный гепатит» вы придумали? Эпителий не воспаляется». М. И. Аринкин возражал мне: «Всякий цирроз печени есть гематологическая форма; поражается ретикулоэндотелий». Даже в клинике неохотно принимали «мясниковские» данные, хотя Г. Ф. Ланг относился к ним благожелательно. Мне все указывали на лейкоциты в дуоденальном содержимом при «катаральных желтухах» как на якобы незыблемый довод в пользу старых представлений.
...
Я все больше и больше входил в работу по изучению патологии печени
Семейная жизнь наша шла своим чередом. Мы переселились на другую квартиру – на Петропавловскую улицу, 8, против больницы имени Эрисмана – против клиники. Из трех комнат одну занимал Левик, одну – мы, одна – столовая. Это были холодные комнаты в первом этаже, зимою их не натопишь (большие изразцовые печи дымили), но они были хорошо расположены, просторны. Мы завели мебель, посуду и т. д. и т. п. Нэп облегчил нам жизнь: все можно было тогда легко купить.
Летом 1927 года мы поехали в Кисловодск, я работал там в санатории, жили мы весело, жена мне нравилась, и следующей весною через девять месяцев у нее родился сын Леонид. Пошли смешные и замечательные дни купания, кормления, рассматривания ручек, ножек, глазок, ротика, потом – зубки и т. п. и т. д. Летом 1928 года сперва жили в Красном Холме, Леник то и дело пищал и даже орал, особенно ночью, я спускался вниз, хватал его и бешено ходил вокруг комнаты, тряся его (укачивая). Мама говорила о неправильном кормлении, вызывающем колики в животике, а Инна обиженно отвечала, что она действует так, как ей советовали в консультации. Дискуссия о старых и новых методах, возможно, раздражала ребенка, но уж, во всяком случае, меня, и я ходил еще быстрее. Наконец все успокаивались, и утром взрослые пили кофе более или менее дружески, а Леник смотрел на них своими милыми глазками и улыбался.
На следующее лето мы отправились в Архипо-Осиповку. С полуторагодовалым малышом путешествие не особенно рекомендовалось, но все сошло хорошо. Мы переехали в открытой машине через лесистый Михайловский перевал и ночью прибыли; там уже были моя мать и Левик.
В Архипке хорош пляж, малыш купался (впрочем, главным образом в тазу); к нам присоединилась Леночка, жена моего двоюродного брата Гоги Григорьева, миловидная блондинка с голубыми глазами. Инна и Лена составили мне достаточно приятное общество, а тут еще артисты Большого театра – моя тетка Любовь Ивановна со своим новым мужем Л. Ф. Савранским [78] , а также их приятель С. П. Юдин [79] , красивый тенор которого по вечерам привлекал к его домику толпы восторженных слушателей – под аккомпанемент морского прибоя в сиянии луны.
...
Дома мы по временам немножко ссорились
Дома мы по временам немножко ссорились. Обычно начиналось с нового платья, которое жена примеривала перед зеркалом: ей хотелось бы, чтобы я сказал: «Замечательно, как идет», а мне платье не нравилось, и я мычал что-то неопределенное. Или шляпки. У моей жены хранится оттиск моей статьи с надписью: «Такой-то после шляпного скандала». Как был не прав Пушкин, когда писал: «А девушке в осьмнадцать лет какая шляпка не пристанет» (и дело не в том, что Инне шел двадцатый, двадцать второй, двадцать четвертый…). Только постепенно я понял, что хорошенькая женщина в большей мере, чем некрасивая, должна одеваться с особым выбором. Трудно было и с духами. Казалось, столько сортов! Между тем пришлось флакон самых дорогих духов, которые мне показались «противными», выбросить в окно прямо в реку Карповку. У меня выработалась практика пилить жену, слово за слово, с таким расчетом, чтобы довести ее до слез. И когда, наконец, ее милые зеленоватые глаза наполнялись слезами, я сразу «отходил». Мне казалось, что слезы ей очень идут, и все быстро кончалось нежностями. Это свинство моего характера – бормашины – сохранилось и в дальнейшем и в той или иной мере проявлялось и на работе, с сотрудниками.
...
Семейная жизнь, как известно, требует денег
В дальнейшем летние каникулы мы проводили не даче – на Сиверской. Мы жили в деревне Пески; за рекой Оредеж темнел лес, а там дальше пробивались пышные зеленые лужайки и лесистые обрывы речки Орлинки – это как раз те самые места, которые так поэтично отразил в своих этюдах художник А. А. Рылов [80] . Там много грибов – белых, красноголовиков, мы собирали их со старым Ф. Е. Туром [81] (отцом А. Ф.), физиологом, или с В. Д. Цинзерлингом, нашим прозектором по I ЛМИ – тот говорил, что ему летом необходимо проветриваться в лесу от вскрытий. Наконец, недалеко от нашей дачи поселилось веселое общество, в том числе и студентки нашего института Люда Рокицкая, дочка хирурга Обуховской больницы; эта красивая девушка отправлялась босая в лес чуть свет и приносила всегда полные корзины; если идти с нею вместе, вы останетесь в дураках: она грибы видит, а вы – нет. «И о чем вы, собственно, мечтаете?»
Семейная жизнь, как известно, требует денег, мне стало не хватать ассистентской ставки, и я нанялся в областную страхкассу так называемым консультантом: ходить по поликлиникам, сидеть у лечащих врачей и проверять, хорошо ли они работают; занятие оказалось фискальным и нудным, хотя мы с С. М. Рыссом [82] и воображали, что своими замечаниями очень помогаем поликлиникам. Едва ли врачи могли чувствовать эту «помощь», поскольку чрезмерная нагрузка больными не менялась, а «писанина» (историй болезни, справок, рецептов) только возрастала. Все же эта работа была не бесполезна, когда она касалась осмотра больниц, приемных покоев, медпунктов. Кстати, она привела к знакомству с фабриками и заводами Ленинграда, к изучению профгигиены и профпатологии. Я побывал на Путиловском заводе, на «Электросиле», на вагоностроительном заводе имени Егорова, на текстильных фабриках, на «Красном треугольнике» и многих, многих других. Мне открылся мир, который составляет основу нашей жизни; я только тогда почувствовал, как тяжел труд рабочих и вместе с тем как он велик и благороден и как правильно, что именно трудящимся принадлежит государство. Мои студенческие настроения менялись.
В конце 1931 года общественная организация I ЛМИ направила меня и еще трех сотрудников в Узбекистан – «в помощь хлопкоуборочной кампании». Мы весело сели в вагон, шутили, но на душе было как-то беспокойно. Я только что начал писать мою первую монографию «Болезни печени», вез рукопись с собой; но без достаточного количества литературных материалов не мог рассчитывать на успех этой работы. Мы должны были разъехаться по различным районам («кишлакам»?), да и неизвестно, когда нас отпустят, может быть, и вообще задержат.
