Известия о том, что Болотников подошел к столице, «возбудили в Москве великий страх, так что тотчас же выставили пушки на все стены и произвели все приготовления к обороне и за городом устроили укрепленный обоз, и в Москве учинили перепись всем старше шестнадцати лет, чтобы, вооружив, отправить их против неприятеля, и во все города послали за помощью, так что в Москву каждодневно прибывало много войска, и московиты во второй раз присягнули царю в том, что будут стоять за него и сражаться за своих жен и детей, ибо хорошо знали, что мятежники поклялись истребить в Москве все живое, так как, говорили они, все повинны в убиении Дмитрия . Того ради [московиты] принуждены были храбро сражаться и отражать [нападения].
…И все взятые в плен неприятели и мятежники, коих каждодневно приводили пленными в Москву и претягостным образом топили сотнями, как виновных, так и невиновных, и они до последнего издыхания уверяли, что Дмитрий еще жив и снова выступил в поход» [101] .
В борьбе с невесть откуда свалившимся на голову Болотниковым Шуйский применил старый метод – разделяй и властвуй. В результате тайного сговора Пашков и братья Ляпуновы перешли на сторону Шуйского, а царские войска отбросили остатки оставшихся верными Болотникову отрядов от Москвы.
Но для борьбы с призраком Дмитрия, вновь и вновь неугомонно восстававшем из могилы, была использована другая тактика. Еще задолго до того, как слух об очередном чудесном спасении в Москве – уже не царевича, а царя Дмитрия – широко распространился по стране, правительство Шуйского решило раз и навсегда определить статус углического младенца и канонизировать его как святого. Это сразу переводило все разговоры о спасении Дмитрия в разряд святотатства, и подтверждало два крайне важных для Шуйского положения: о смерти царевича Дмитрия в Угличе в 1591 г. и самозванстве царя Дмитрия, севшего на московский престол в 1605-м. Соответственно – и легитимности переворота в мае 1606 г.
Канонизация Дмитрия должна была подтвердить все то, что было написано в посланиях царя Василия. Для исполнения этой миссии были выбраны фигуры, некоторые из которых сыграли не последнюю роль в событиях Смутного времени: патриарх Филарет (Федор Никитич Романов) с двумя архимандритами, два родственника царевича Дмитрия – Андрей и Григорий Нагие, князь Иван Воротынский и боярин Петр Шереметев.
1 июня Шуйский венчался на царство, а уже 3-го посланные вернулись из Углича с мощами нового святого, которые поставили в Архангельском соборе. Вновь по России полетели царские грамоты, в которых сообщалось, что при явлении нового святого царица-инокиня Марфа принародно каялась в том, что признавала поневоле «вора Гришку Отрепьева» сыном, а смерть царевича Дмитрия была прямо приписана Борису Годунову. Одновременно с этим на Лобном месте выступили срочно привезенные из Галича в столицу «родственники Гришки-расстриги» – якобы его отец и мать, которые сообщили потрясенным москвичам, что их неблагодарный сын, захватив царскую власть, заточил в темницу всех своих родственников – целых 60 душ.
Однако народ уже ничему не верил. В день прибытия в Москву мощей царевича Дмитрия, царь Василий с «царственной инокиней» Марфой, в сопровождении придворных и духовенства, отправился навстречу святому младенцу за город. Вид Шуйского, трижды менявшего свои свидетельства об обстоятельствах убийства сына Ивана Грозного и монахини, матери царевича, вновь идущей встречать и признавать своего сына, как сделала она это с Дмитрием I год назад – настолько разъярил народ, что люди с остервенением набросились на царя и хотели побить его камнями [102] .
Фантасмагория продолжалась и далее. Когда мощи принесли в собор, царица Марфа – если, конечно, верить грамоте Шуйского – громко объявила перед всем народом:
– Я виновата перед великим государем, царем и великим князем Василием Ивановичем всея Руси, и перед Освященным собором и перед всеми людьми Московского государства и всея Руси; а больше виновата перед новым мучеником – перед сыном моим, царевичем Димитрием. Терпела я вору, расстриге, лютому еретику и чернокнижнику, не объявляла его долго; а много крови христианской от него, богоотступника, лилось, и разорение христианской вере хотело учиниться; а делалось это от бедности моей, потому что, когда убили моего сына Димитрия царевича по Бориса Годунова веленью, меня держали после того в великой нужде, и весь мой род был разослан по дальнейшим городам, и жили все в конечной злой нуже, – так я, по грехам, обрадовалась, что от великой и нестерпимой нужи освобождена, и вскоре не известила. А как он со мной виделся, и он запретил мне злым запрещением, чтоб я не говорила ни с кем. Помилуйте меня, государь и весь народ московский, и простите, чтоб я не была в грехе и в проклятстве от всего мира [103] .
И царь Василий Шуйский, председатель следственной комиссии, объявивший в 1591 г. что больной царевич сам наткнулся на ножик, заявивший в июне 1605 года, что вместо спасшегося царевича был убит попович, и, наконец, в мае 1606 года открывший в третий раз народу «подлинную правду» о том, что это Борис Годунов убил невинного ребенка – проявил снисхождение к просьбам несчастной матери, запуганной и запутавшейся в политических игрищах московских бояр – и простил ее. Более того – обратился к духовенству с предложением «вкупе» помолиться о том, чтобы Господь «освободил ее душу от грехов».
Зная дальнейшую судьбу Шуйского, усомнится ли кто в том, что Бог поругаем не бывает?
«Лютые» еретики-иностранцы пытались утверждать, что канонизация царевича Дмитрия была не просто политическим актом (что, конечно, отрицать глупо – веру в святого младенца Шуйский пытался использовать в своих целях, вот только большой вопрос – насколько ему это удалось), но и сплошным «плутовством попов», которые «ночью тайно похоронили в Угличе одного ребенка в той самой могиле, в коей было погребено тело убиенного Димитрия, а его останки положили в другой гроб и снова тщательно заделали» [104] . Такое утверждение Исаака Массы происходит, видимо, от неприятия протестантами поклонения святым, и от ложной уверенности плохо знакомых с православием иностранцев, что православные признают святыми только нетленные мощи. Поэтому и появилось дичайшее утверждение о том, что специально для этой акции Шуйский приказал купить за деньги у родителей схожего с царевичем ребенка, убить его и похоронить вместо Дмитрия – дабы тело выглядело нетленным [105] .
Царевич Дмитрий. Изображение на раке из Архангельского собора
На самом деле из описи, которую приводит Костомаров, видно, что тело и одежда сохранились нетленными частично : «Мощи были целы, ничем не нарушены, а в иных местах часть земле отдана ; на лице и на голове целы остались рыжеватые волосы; оставалось ожерельице, низанное жемчугом с пуговками; в левой руке была ширинка, шитая золотом и серебром. Тело его было в саване, а сверху покрыто кафтанцем камчатным на бельих хребтах с нашивкой из серебра пополам с золотом, – все было цело. Только на сапожках носки подошв отстали…» [106]
Как видим, местами тело истлело («часть земле отдана»), частично, хоть и незначительно, пострадала обувь. Едва ли это было возможно, если вместо погибшего в 1591 г. ребенка в могилу подхоронили только что убитого.
Впрочем, речь не об этом. При всей своей ненависти к Шуйскому, москвичи искренне поверили в святого младенца из Углича и молились ему, получая в ответ на молитвы чудеса и исцеления. Но также искренне верили они и в то, что Дмитрий жив и вот-вот вновь нагрянет в Москву.
И ожидания их не замедлили сбыться…
Понапрасну в обличенье вора
Царь Василий, не стыдясь позора,
Детский труп из Углича опять
Вез в Москву – народу показать,
Чтобы я на Царском на призоре
Почивал в Архангельском соборе,
Да сидела у могилы мать… [107]
В.О. Ключевской и С.Ф. Платонов пришли к заключению, что Смута являлась социальным конфликтом… Историки полагали, что разные социальные слои русского общества вступали в Смуту не сразу, а постепенно. Сначала вспыхнула политическая борьба в верхах вследствие пресечения династии. Затем, после «келейного» возведения на трон кучкой аристократов «боярского царя» Василия Шуйского против него выступило «среднее боярство», «столичное дворянство и приказные дельцы». Они возродили призрак самозванца, во имя которого поднялось провинциальное дворянство, а за ними – податное население и казаки [108] .
Со второй половины 1606 г. восстание против Шуйского стало выходить из под контроля его организаторов. «Теперь, во времена Шуйского, – пишет С.Ф. Платонов, – смута имеет иной характер, чем имела она прежде. Прежде она была, так сказать, дворцовой, боярской смутой. Люди, стоявшие у власти, спорили за исключительное обладание ею еще при Федоре, чувствуя, как будет важно это обладание в момент прекращения династии. В этот момент победителем остался Борис и завладел престолом. Но затем его уничтожила придворная боярская интрига, действовавшая, впрочем, средствами не одной придворной жизни, а вынесенная наружу, возбудившая народ. В этой интриге, результатом которой явился самозванец, таким образом, участвовали народные массы, но направлялись и руководились они, как неразумная сила, из той же дворцовой боярской среды. Заговор, уничтоживший самозванца, равным образом имел характер олигархического замысла, а не народного движения. Но далее дело пошло иначе. Когда олигархия осуществилась, то олигархи с Шуйским во главе вдруг очутились лицом к лицу с народной массой. Они не раз для своих целей поднимали эту массу; теперь, как будто приучась к движению, эта масса заколыхалась, и уже не в качестве простого орудия, а как стихийная сила, преследуя какие-то свои цели. Олигархи почувствовали, что нити движений, которые они привыкли держать в своих руках, выскользнули из их рук, и почва под их ногами заколебалась. В тот момент, когда они думали почить на лаврах в роли властителей Русской земли, эта Русская земля начала против них подниматься. Таким образом, воцарение Шуйского может считаться поворотным пунктом в истории нашей смуты: с этого момента из смуты в высшем классе она окончательно принимает характер смуты народной, которая побеждает и Шуйского, и олигархию» [109] .
