Михаил Воронцов, несмотря на юный возраст и неопытность, стал серым кардиналом империи. У своего окружения этот робкий, мягкий, с виду честный молодой человек вызывал самые лестные оценки. Однако в глазах недоброжелателей все его демарши выглядели несколько двусмысленными, поговаривали также, что он нарочно говорит медленно — такая манера помогает скрыть, какой он тугодум{189}. Будучи женат на кузине царицы, он обосновался в императорском дворце и в кризисные моменты охотно брал на себя роль посредника. В прошлом фаворит, ставший затем камергером, он пользовался полным доверием государыни, из-за чего, по-видимому, ни перед кем в столице так не лебезили, как перед ним. Под его смиренным обличьем скрывался холодный расчет честолюбца{190}. К концу правления Елизаветы ему удалось оттеснить Бестужева и занять его место.
При отсутствии блестящего ума или выдающихся талантов, он, судя по всему, был наделен здравым смыслом и рассудительностью{191}.
Елизавета вслед за своим родителем никогда не забывала тех, кто имел перед нею заслуги: Герман Лесток был назначен первым придворным лейб-медиком, тайным советником ее величества и главным директором медицинской канцелярии. Ему было назначено жалованье в 7000 золотых рублей в год, к чему надлежит добавить еще по 2000 рублей за каждое кровопускание, да не стоит забывать и о роскошных подарках от его покровительницы и иноземных властителей, стремившихся вовлечь его в свои интриги. Уверенный в своем влиянии на императрицу, лекарь позволял себе высказывания против государственного канцлера, свобода которых граничила с наглостью… Эта невоздержанность станет для него роковой{192}.
Так те, кто прежде находился в опале, сделались первыми лицами империи. Шувалов, Воронцов и Разумовский возвысились настолько, насколько пожелали, — им не было отказа. Разумовскому сверх того были присвоены чины генерал-поручика Преображенского гвардейского полка и обер-егермейстера — две должности, ни в одной из которых он ровным счетом ничего не смыслил. Он сохранял верность Елизавете во все время ее царствования, неизменно сопровождал государыню, но на ее права никогда не покушался. Скромно помалкивал, когда речь шла о политике, был, подобно своей подруге, пылким богомольцем и довольствовался ролью ночного императора, делая вид, что не догадывается об изменах своей морганатической супруги. Когда требовалось превозмочь печаль, на помощь ему всегда приходила бутылка. Он являл собой самый красноречивый пример того, до каких общественных высот может вознести даже плебея благосклонность императрицы. Не располагая официальным статусом супруга правительницы, он тем не менее пользовался исключительными почестями. Низкие поклоны придворных тешили его самолюбие, но всерьез он стремился лишь к одному: разбогатеть, чтобы иметь возможность содержать на достойном уровне гигантские поместья, доставшиеся ему после падения прежних министров, да способствовать карьере своих родственников{193}.
Елизавета возвратила своих прежних любовников в Санкт-Петербург и наделила всевозможными должностями. Бутурлин был произведен в генералы, стал генерал-губернатором Москвы и сенатором. Нарышкин, возвратившийся из Франции весьма европеизированным и пускавший пыль в глаза невероятной роскошью своего обихода, в том числе — экипажа, разукрашенного маленькими зеркальными стекляшками, — этот самый Нарышкин был назначен дворцовым обер-егермейстером и гофмаршалом[8]. Царица велела отыскать и Шубина, который, десять лет протомившись в Сибири, слегка повредился рассудком: теперь ему пожаловали орден Святого Александра Невского, он получил титул генерал-майора Семеновского полка и поместье в Новгородской губернии, куда тотчас же удалился. Другой старинный приятель разгульных дней ее юности, голштейнец Карл Ефимович Сивере, повстречался с царевной в году примерно 1735-м в кабачке; он преодолел все ступени общественной лестницы, ибо, начав с должности лакея, стал впоследствии камергером и гофмаршалом, а там и обер-гоф-маршалом. Возникли, откуда ни возьмись, прочие былые любовники и отвергнутые воздыхатели: в прошлом конюх, кучерский сын Скворцов, наконец, бывший печник Чулков. Всех троих произвели в камергеры. Последний, поскольку сон у него был особо чуткий, спал в комнате Елизаветы, дабы успеть вовремя предупредить царицу о попытке государственного переворота или покушения на ее жизнь. В сопровождении веселой когорты своих былых и нынешних любовников{194} императрица частенько, повинуясь внезапному капризу, отправлялась в какой-нибудь из загородных домов в окрестностях столицы — государственные дела подождут. Все опальные сановники из прошлых правительств были возвращены ко двору — прибыл Антон Девиер, бывший генерал-полицмейстер, португалец по происхождению, вновь обосновались в столице Долгорукие и Голицыны, наконец, вернулся из ссылки Эрнст Бирон и поселился с семейством в своем поместье близ Ярославля.
Гвардейцы Преображенского полка, участвовавшие в государственном перевороте, получили особо щедрое вознаграждение: каждому по 2000 рублей и повышение в чине, да сверх того наследственные дворянские титулы, гербы и поместья. У сих воинов вскоре проявились ужасно тиранические замашки: один из них дошел до того, что угрожал самому канцлеру Черкасскому. Они ополчились против иностранцев, служивших в российской армии, своими нападками спровоцировав их массовые увольнения. Это стало новым вызовом в обстановке, и без того накаленной: русско-шведская война была в самом разгаре{195}.
Военные сформировали при дворе собственную группировку. Не слмшком-то закаленные в боях, они стремились снискать расположение Бестужева и убедить его не впутываться в конфликты, раздиравшие Центральную Европу. Степан Федорович Апраксин был назначен генерал-аншефом и вице-президентом Военной коллегии, однако иностранные наблюдатели не обнаруживали в нем никаких воинских доблестей. Петр Семенович Салтыков участвовал в ту пору в войне со шведами, но, несмотря на свои успехи, тоже не внушал доверия. Что до адмиралтейства, там не было ни одного стоящего человека. Ответственный за него Михаил Голицын предпочитал отдавать все силы Астраханской губернии, где он самозабвенно занимался разведением редких плодовых культур — персиков, к примеру{196}.
У Елизаветы было время поразмыслить об основных целях своей политики. Режима, где заправляли бы иностранцы, она не хотела; однако если управлять страной должны русские, необходимо все же сохранять открытость по отношению к западному опыту. Она желала, чтобы ее империя пользовалась уважением как великая европейская держава, но в то же время сохраняла свою многонациональную специфику. Для ее отца главным было, чтобы жила Россия, — можно все отдать ради этого. Елизавета в свой черед подняла на щит наследственный девиз: легкомысленная женщина в ней разом стушевалась, уступив место императрице Всероссийской, дочери Петра Великого. Даже самые скептические наблюдатели волей-неволей признавали, что по части отваги и способностей царица намного превосходит всех своих министров! Елизавета умела сплотить вокруг себя самые разнородные группировки: в ее команде «аристократия заслуг» петровской поры соседствовала с представителями древнейшей знати. Тех, кто встарь служил ее родителю, в окружении императрицы оставалось предостаточно, при всем том, что в правительство вошли и «новые люди», разделявшие с ней невзгоды ее долгого «странствия по пустыне», — те же Шуваловы, например, или Воронцов. Забота о благе государства побудила ее доверить внешние сношения Бестужеву, одному из немногих сановников, уцелевших после крушения правительства Анны Иоанновны, поскольку он имел кое-какой дипломатический опыт. Этот ее шаг вызвал ненависть большинства послов и претендентов на монаршие милости.
Вскоре двор разделился на группировки и клики, причем в этих интригах немалую роль сыграло именно подстрекательство дипломатов; российская внешняя политика стала поводом для раздоров, причем вспыхивали они в обстоятельствах сложных, болезненных — тут и война за австрийское наследство, и первая Силезская кампания, да и конфликт между Россией и Швецией еще не был завершен. Императрица заодно с Черкасским стремилась к миру и соблюдению нейтралитета. Она желала как можно скорее положить конец стычкам на северных рубежах и ни в коем случае не проливать кровь своих подданных в сражениях между пруссаками, саксонцами, австрийцами, англичанами и французами. Представители всех этих стран в Петербурге не могли понять такого пацифизма, если что-то до них и доходило, то с большим запозданием. Они из кожи вон лезли, чтобы привлечь правительницу то на одну, то на другую из воюющих сторон, но Елизавета упорно оставалась над схваткой. Хотя знала, что ее министр иностранных дел питает особое расположение к англичанам и австрийцам, и послеживала за тем, как развиваются дружеские взаимоотношения се приближенных — Воронцова и Шуваловых — с французами, которые тогда, то есть в начале 1740-х годов, были не разлей вода с пруссаками. Сама же царица избегала прямых высказываний, не желая создавать ни у того, ни у другого лагеря впечатление, будто она склоняется на его сторону.
