И.В. Михайлов обвиняет и меня в незнании революции. «Что сам Миронов знает о революции? Если просмотреть ссылки и обширную библиографию в конце книги, то окажется, что ровным счетом ничего». Любопытен способ оценки моих знаний о революции — по библиографии, приложенной к книге. Применяя этот «метод», следует сказать, что И.В. Михайлов знает о революции еще меньше — не более того, что можно вычитать из «блестящих работ» Б.И. Колоницкого и Б.В. Ананьича, на которые он ссылается. Ибо в моем научном аппарате более трех десятков работ, так или иначе посвященных революциям, включая таких авторов, как С.Ю. Витте, Г.А. Гапон, А.Ф. Керенский, П.Н. Милюков, А.А. Мосолов, A.M. Романов, П.В. Волобуев, Э. Вишневски, Р.Ш. Ганелин, B.C. Дякин, З.А. Земан, А.П. Корелин, С.В. Куликов, Т.М. Китанина, Ю.И. Кирьянов, В.В. Леонтович, С Ляндрес, С.П. Мелыунов, Р. Пайпс, С.И. Потолов, А.И. Солженицын, Г.Л. Соболев, М.М. Сафонов, В.Ю. Черняев, В. Шарлау, В.В. Шелохаев, К.Ф. Шацилло и даже его друг В.П. Булдаков. Надо полагать, что если я ничего не знаю о революции, то и авторы, на которых я ссылаюсь, — тоже полные профаны. Думаю, здравствующие исследователи непременно обратят на это внимание. Кроме того, предмет моего исследования — не событийная история русских революций, имеющая обширную библиографию, а лишь предпосылки революций, прежде всего связь между изменением уровня жизни, с одной стороны, и революционными настроениями и событиями — с другой. По этой проблеме книга включает обширную историографию и библиографию, так же как и по исторической антропометрии. Но совет И.В. Михайлова о том, чьи «блестящие работы» следует в первую очередь изучать чрезвычайно интересен. Из большого списка видных исследователей революции, куда входят А.Я. Аврех, Б. Бонвеч (В. Bonwetsch), Э.Н. Бурджалов, П.В. Волобуев, К.И. Зародов, Г.З. Иоффе, Г.М. Катков, С.В. Куликов, И.П. Лейберов, К. Мацузато, М. Мелансон (М. Melanson), П.Н. Милюков, А.Б. Николаев, Р. Пайпс (R. Pipes), П.Н. Першин, И.М. Пушкарева, А. Рабинович (A. Rabinovich), У. Розенберг (W. Rosenberg), О. Файджес (О. Figes), Ц. Хасегава (Ts. Hasegawa), Л. Хаймсон (L. Haimson), М. Хильдермайер (М. Hildermeier), П. Холквист (P. Holquist), Е.Д. Черменский и другие — никого нет. Зато есть Б.И. Колоницкий, работы которого не имеют отношения к социальной или экономической истории, на чем концентрируется мой анализ, а посвящены практически одному аспекту — механизму дискредитации и десакрализации монархии в годы Первой мировой войны, т.е. по существу черному пиару{181}. Есть Б.В. Ананьич, написавший, насколько мне известно, единственную специальную статью, посвященную революциям 1905 г. и 1917 г. в соавторстве с Р.Ш. Ганелиным. В ней проводится марксистско-ленинская, по сути, идея кризиса верхов, неспособных якобы идти по пути последовательного реформаторства, как главной причины революции{182}. Критик выбрал двух указанных авторов из большого списка экспертов, конечно, не случайно. Почему именно их, вряд ли является большой загадкой для тех, кто знает, что В.П. Булдаков и Б.И. Колоницкий работали в проекте, которым руководил Б.В. Ананьич.
Тон заметок И.В. Михайлова — столь же развязный, как и у В.П. Булдакова; по мыслям и стилю изложения они «изоморфны» настолько, что отличить один отзыв от другого весьма затруднительно — это как будто один текст, разделенный на две части. Не написавший ни одной оригинальной работы о Русской революции 1917 г., И.В. Михайлов называет известного автора Н.В. Старикова «обычным “пиарщиком”, паразитирующим на людском невежестве». Серьезные фундированные академические исследования С.В. Куликова называет «более чем сомнительными изысканиями», «сказкой». Целевую аудиторию моей книги, оказавшуюся недоступной для его, доцента и кандидата, понимания, оценивает так: «Книга Миронова рассчитана на студентов, которым некогда учиться, не говоря уже об откровенных невеждах, воспитанных на “сарафанном радио”». Во всех этих оценках, на мой взгляд, проглядывает истинный автор заметок, подписанных И.В. Михайловым, — В.П. Булдаков, как показано выше — большой мастер оскорбительных ярлыков и метафор. Радостно сознавать: осталось еще на российских просторах место для настоящей мужской дружбы.
Итак, изучение заметок В.П. Булдакова, Т.Г. Леонтьевой и И.В. Михайлова позволяет оценить их как некомпетентные, поверхностные, необъективные и беспринципные; отзывы сделаны на скорую руку, после прочтения одной-двух глав, введения и заключения по диагонали. У авторов явно просматривается общая цель — бросить тень сомнения на надежность исходных данных, на добротность и объективность их анализа и на концепцию в целом. В этом трио первая скрипка принадлежит В.П. Булдакову. Как показывает текстологический анализ откликов, во всех, и особенно в заметках И.В. Михайлова, чувствуется направляющая рука В.П. Булдакова. Можно даже предположить: именно он сформировал этакий мозговой центр, или фабрику мысли, из жены и друга и инициировал их приглашение к участию на «круглом столе» для укрепления своей позиции и увеличения числа своих сторонников и соответственно моих противников. Создать видимость массовой поддержки — хорошо известный прием в пиаре.
Подведу итог. Учиться искусству злонамеренной критики надо у В.П. Булдакова. Но относиться к подобной критике нужно по совету Н.А. Некрасова: «Ловите звуки одобренья не в сладком ропоте хвалы, а в диких криках озлобленья»{183}. Потому что, чем больше злобы, тем лучше критикуемая работа: по пустякам не витийствуют и не неистовствуют.
9. «Оптимисты» и «пессимисты»
После книги «Социальная история России» меня записали в исторические «оптимисты», после выхода в свет обсуждаемой книги эта репутация, как думают М.Д. Карпачев и О.Н. Катионов, укрепится. Но «оптимисты» не могут существовать без «пессимистов». В России складывается ситуация, напоминающая положение в западной историографии, где разделение на «оптимистов» и «пессимистов» существует около ста лет. Первые считают: Российская империя в XVIII — начале XX в. в целом довольно успешно продвигалась по пути модернизации, перенимая лучшие достижения стран Запада, и это поступательное развитие было прервано лишь Первой мировой войной, ставшей основным фактором революции 1917 г. Вторые убеждены: особенности социально-экономического развития страны и специфика политической системы России делали крах имперской модернизации и революционный взрыв практически неизбежными. Мирное сосуществование «оптимистов» и «пессимистов» — давняя традиция в западной историографии. Почему бы нам ей не последовать?!
Из 15 российских историков, принявших участие в дискуссии, включая меня, семерых можно отнести к «оптимистам» — М.А. Давыдова, М.Д. Карпачева, О.Н. Катионова, С.В. Куликова, И.В. Побережникова, И.В. Поткину и Миронова. Шестерых — В.П. Булдакова, Н.А. Иванову, А.А. Куренышева, Т.Г. Леонтьеву, И.М. Михайлова и П.П. Щербинина — к «пессимистам». Идентифицировать взгляды Л.В. Волкова и В.Б. Жиромской я затрудняюсь. Если 7 к 6 отражает соотношение «оптимистов» и «пессимистов» в российском сообществе историков, то можно надеяться: большинство позитивно оценивает прошлое и верит в будущее России[17]. Л.В. Волкову кажется, что в настоящее время перед страной стоят другие проблемы, чем в начале XX в., например депопуляция. Однако главные проблемы все-таки те же самые — прекращение войны общественности (или, как теперь говорят, «креативного класса») с государством и налаживание между ними диалога, демократизация политической системы, преодоление отставания посредством ускорения темпов экономического развития, повышение уровня жизни, утверждение социально-рыночной экономики[18], развитие гражданского общества и правового социального государства. 150 лет назад эти проблемы начали успешно решаться, это, на мой взгляд, и дает основания для исторического оптимизма. Успешное прошлое — залог успешного будущего.
Особо хотелось бы поблагодарить зарубежных коллег Я. Коцониса и Г. Фриза. Они нашли возможность принять участие в диспуте, продемонстрировав при этом высокую культуру ведения дискуссии — они уважают точку зрения автора, даже тогда, когда с нею не согласны, свои замечания обосновывают и делают в цивилизованной форме, говорят о том, в чем разбираются, и если критикуют, то со знанием дела и конструктивно.
И последнее. Ошибочно толковать мои слова о необходимости преодоления негативного образа России и стереотипов так, как это делает П.П. Щербинин, — как призыв искажать историческую реальность ради положительного имиджа отечества. Уверен: П.П. Щербинин это прекрасно понимает. Но уж очень удобный случай пафосно и выигрышно заявить о себе как о поборнике свободы творчества и заработать дивиденды на критике непопулярной у историков идеи о создании комиссии по фальсификации истории. В отличие от П.П. Щербинина, полагающего, что «историк не должен быть терзаем постоянной “внутренней цензурой”», я уверен в обратном — историк должен терзаться внутренней цензурой: надежна ли его источниковедческая база, адекватна ли методология, адекватны ли фактам его выводы, все ли он сделал для получения объективной картины, справедливо ли он оценил труд своих коллег. Без этого наука перестает быть наукой.
