Паника охватила датский двор — Копенгаген стал готовиться к обороне. Датское правительство запросило помощи у Англии, которая вместе с Францией еще в 1720 году гарантировала датчанам присоединение Шлезвига. В мае 1725 года — задолго до того, как русский флот изготовился к походу, — англо-датская эскадра адмирала Уоджера блокировала Ревель — военно-морскую базу России. Английский король в своей грамоте предупредил Екатерину, что во избежание нарушения Россией «всеобщей тишины на Севере» он силой «воспрепятствует флоту Вашего Величества выходить из гаваней». Екатерина гордо отвечала, что «как мало желаем Мы сами себя возвышать и другим законы предписывать, так Мы мало же намерены принимать законы и от кого-нибудь другого, будучи самодержавною и абсолютною государынею, которая не зависит ни от кого, кроме единого Бога», и что, «если Мы захотим отправить флот свой в море, не допустим себя воздержаться от этого Вашего королевского величества запрещением»4.
Защитив свой суверенитет словами, повелительница могущественного государства тем не менее была не в состоянии подтвердить слова делами — воевать на море с англичанами не решался даже Петр Великий.
Демарш англичан был подкреплен решительной нотой датского короля, в которой он протестовал против интенсивных военных приготовлений. России в мирное время.
В июле — августе 1725 года Россия была на волосок от «войны мести». Но все-таки война не вспыхнула. Во-первых, двусмысленна была позиция Швеции, которая, полностью поддерживая Россию, тем не менее отказала русскому флоту в стоянках у шведских берегов. Во-вторых, в окружении Екатерины все же возобладали здравые суждения: вести военные действия вдали от России было весьма рискованно. Поэтому в самый последний момент выход эскадры был отменен. Войну было решено перенести на следующий сезон.
К осени 1725 года, когда о морском походе по штормовой Балтике к датским берегам не могло идти и речи, напряжение ослабло, но воинственность тещи Карла Фридриха не уменьшилась. В конце 1725 года она заявила канцлеру Головкину, что готова всем пожертвовать ради интересов семьи своей дочери. Сам герцог подавал все новые и новые меморандумы с целью побудить Россию к решительным действиям в «шлезвигском деле». В январе 1726 года он требовал, «чтоб всемерно ныне такия сильный вооружения здесь учинены были, дабы нынешняго году дело его подлинно окончано быть могло». «Герцог объявляет, — записал секретарь в журнал Совета, — что ежели нынешний год паки без плода в его делах пропущен будет… то б он герцог, наинесчастливейшим государем на свете был». И далее — фраза, предназначенная уже для любимой тещи: «Ежели б, паче чаяния, ему вспомогать в состоянии не были, то б прямо ему о том объявили, понеже в нынешнем своем сумнительном состоянии и страхе больше остаться не может»5.
Но Совет, готовый выполнить волю императрицы, колебался: сообщения с юга говорили, что военное столкновение с Турцией из-за раздела сфер влияния в Иране и на Кавказе становится неизбежным и, по мнению верховников, «с турками без войны обойтись нельзя». Турки продержали Россию в напряжении весь 1726 год. В этой ситуации приходилось жертвовать родственной любовью ради укрепления обороны на юге. Было решено активизировать переговоры со Швецией и одновременно пытаться убедить Данию вернуть Шлезвиг Голштинии, не доводя дело до войны. В 1727 году, особенно после смерти Екатерины, надежды голштинцев на русско-датскую войну стали более чем призрачны. В июне 1727 года Вестфален сообщал в Данию, что «теперь Россия не решится ни на один выстрел для поддержки интересов герцога». И это была святая правда. На голштинском деле, так обеспокоившем Европу, был поставлен крест. В июле герцог Карл Фридрих и его жена покинули Петербург и уплыли в Киль.
Следует заметить, что не только угроза турецкого нашествия отодвинула в 1726 году войну за шлезвигские владения Карла Фридриха. Летом 1726 года неожиданно для Петербурга разразился кризис уже у самых границ России. Это был так называемый «курляндский кризис».
Как известно, Курляндское герцогство, располагавшееся на территории современной Латвии, со столицей в Митаве (ныне Елгава), входило на вассальных правах в Речь Посполитую. Однако после Полтавы и особенно после присоединения в 1716 году Лифляндии к России преобладающим в пограничной с ней Курляндии стало русское влияние, закрепленное браком герцога Фридриха Вильгельма и племянницы Петра Анны Ивановны. Все это приводило к трениям России с Польшей: если первая хотела сохранить выгодное ей положение, то вторая стремилась ликвидировать герцогство и присоединить его территорию к Речи Посполитой на правах двух провинций — воеводств. У Августа II — польского короля и саксонского курфюрста — планы на Курляндию существенно расходились с планами Речи Посполитой. В 1726 году он выдвинул кандидатом в курляндские герцоги и — соответственно — в мужья вдовой Анне Ивановне своего побочного сына — графа Морица Саксонского. Этот план, который привел бы к усилению саксонского влияния в Курляндии, встретил дружное сопротивление России, Речи Посполитой и Пруссии, которая хотела посадить на курляндский престол бранденбургского принца Карла — сына прусского короля.
Но Мориц, по своему легкомыслию и отчаянной смелости, мало считался с насупленными бровями в Петербурге, Берлине и Варшаве. Он прискакал в Митаву, где сразу же обворожил и Анну, и все курляндское дворянство, которое 18 июня 1726 года выбрало его в герцоги, лишив тем самым престола старого герцога Фердинанда, управлявшего из-за границы герцогством со времен смерти мужа Анны, а своего племянника Фридриха Вильгельма. Русский двор крайне недоброжелательно отреагировал на митавскую любовь и уже 23 июня принял явно продиктованное А. Д. Меншиковым решение: предложить взамен Морица своего кандидата в герцоги, а именно самого светлейшего. На заседании Совета Александр Данилович уверил всех, что стоит ему только поехать в Митаву, как все утрясется, ибо курляндцы «не без склонности… на его избрание»6. Что это было — сознательная дезинформация или проявление самомнения честолюбивого светлейшего, — трудно сказать. Уже 27 июня новый кандидат в герцоги был в Риге и совещался с представителем России в Курляндии П. М. Бестужевым и прибывшим из Варшавы русским послом В. Л. Долгоруким — опытным и осторожным дипломатом. Русские послы сообщили патрону, что, увы, его кандидатура отвергнута курляндским дворянством. Меншиков, не встречавший последние полтора года ни единого серьезного возражения, был вне себя и 29 июня поехал в Митаву, чтобы лично «вправить мозги» строптивым курляндцам. При первой встрече с ними он пригрозил сослать недовольных его кандидатурой в Сибирь и ввести в герцогство на постой 20-тысячный корпус русской армии.
Вообще он вел себя бесцеремонно, грубо и самонадеянно. Мориц писал о Меншикове австрийскому дипломату Рабутину: «Князь явился здесь как бы авторитетом, от которого зависит судьба человечества. Он казался крайне удивленным тем, что жалкие смертные могли действовать столь необдуманно и столь мало понимали свои выгоды, что не желали чести быть подданными князя. Напрасно они с таким глубоким почтением объявляли, что не могут считать его вправе давать им приказания, он им ответил, что они говорят вздор и что он им это докажет ударами палки»7.
Вежливая встреча, оказанная верхушкой курляндского дворянства Меншикову, была понята им как признание его права быть герцогом. Александр Данилович всерьез воспринял и данные при личной встрече притворные обещания Морица уступить ему герцогский трон, и даже высказанную графом готовность хлопотать за Меншикова перед своим батюшкой — польским королем. Вернувшись в Ригу, совершенно довольный собой, наш претендент вдруг узнал, что его обманули и курляндцы, и Мориц, потешавшиеся над простодушием светлейшего. Разгневанный, он написал курляндскому канцлеру Кейзерлингу письмо, которое В. Л. Долгорукий во избежание международного скандала не решился вручить адресату, как «зело сильно написанное». Одновременно светлейший обратился к Екатерине с просьбой разрешить утихомирить вероломных курляндцев вооруженной рукой в надежде, что «все курлянчики иного мнения воспримут и будут то дело производить к лучшей пользе интересов В. в-ва», читай — его, Меншикова8.
Но непродуманные поступки Меншикова, который на территории чужого государства, по словам одного остроумца, охотился на птиц с дубиной, вызвали тревогу в Петербурге, ибо могли подорвать позиции России в этом районе.
Екатерина пошла на попятную — кандидатуру светлейшего сняли, его самого отозвали в Петербург. В Польшу же был срочно послан Ягужинский, который должен был смягчить ситуацию. Но было поздно: шум, поднятый светлейшим в Курляндии, привел к тому, что собравшийся в Гродно польский сейм принял решение объявить Курляндию «поместьем Республики».
